Мур (сын Георгий Сергеевич Эфрон). Цветаева без глянца
Мур
(сын Георгий Сергеевич Эфрон)
Александра Захаровна Туржанская (?-1974), актриса, жена кинорежиссера Н. Туржанского. В записи В. Лосской:
Было подозрение, что Мур не сын Сергея Яковлевича, а сын К. Б. … А Сергей Яковлевич к нам подошел и сказал: «Правда, он на меня похож?» Потом был разговор с Мариной. Она при мне сказала: «Говорят, что это сын К.Б. Но этого не может быть. Я по датам рассчитала, что это неверно» [5; 100]
Константин Болеславович Родзевич. В записи В. Лосской:
К рождению Мура я отнесся плохо. Я не хотел брать никакой ответственности. Да и было сильное желание не вмешиваться. «Думайте что хотите Мур — мой сын или не мой, мне все равно». Эта неопределенность меня устраивала. Мое поведение я конечно, порицаю: «Отойдите, это сложно для меня» — вот что я тогда думал. <…> Потом в Париж» мы встречались с Сережей. Но он не принимал ни какого участия в воспитании Мура. Когда я с Муром встречался, мы были дружественно настроены, и не больше. Я тогда принял наиболее легкое решение: Мур — сын Сергея Яковлевича. Я думаю, что со стороны Марины оставлять эту неясность было ошибкой. Но она так и не сказала мне правду. Я, конечно, жалею теперь, что отнесся к этому без должного интереса. <…> Сын мой Мур или нет, я не могу сказать, потому что я сам не знаю. В этом вопросе, пожалуй, Марина была не права. Она мне определенно так и не сказала [5; 100–101].
Григорий Исаакович Альтшуллер:
Она дала сыну имя Георгий, но всегда звала его «Муром», ласкательным именем, которое не имело никакого отношения ни к кому из членов ее семьи. Она писала 10 мая 1925 года другу: «Борис — Георгий — Барсик — мур. Все вело к Муру. Во-первых, в родстве с моим именем, во-вторых — Kater Murr — Германия, в-третьих, само, вне символики, как утро в комнату. Словом — Мур». Далее в том же письме она добавляет: «Не пытайтесь достать иконку для Мура. (Кстати, что должно быть на такой иконке? Очевидно — кот? Или старший в роде — тигр?» Kater Murr — это знаменитый незавершенный роман Э. Т. Гофмана, созданный в 1819–1821 гг., полное название произведения — Житейские воззрения кота Мурра с присовокуплением макулатурных листов с биографией капельмейстера Иоганнеса Крейслера. Мурр — это ученый кот, который записывает свои воспоминания на оборотной стороне листов с автобиографией его хозяина [3; 61–62].
Вера Леонидовна Андреева:
Рядом (на пляже в Понтайяке, в 1927 г. — Сост), поджав по-турецки ноги, сидел шестилетний[33], страшно толстый сын Марины Цветаевой — Мур. Стыдно сказать, но я, тогда семнадцатилетняя большая девушка, робела перед этим ребенком. Впрочем, Мур только по возрасту был ребенком — мне он казался чуть ли не стариком, — он спокойно и уверенно вмешивался в разговор взрослых, употребляя совершенно кстати и всегда правильно умные иностранные слова: «рентабельно», «я констатировал», «декаденты». Мне он напоминал одного из императоров времени упадка Римской империи — кажется, Каракаллу. У него было жирное, надменно-равнодушное лицо, золотые кудри падали на высокий лоб, прекрасного ясно-голубого цвета глаза спокойно и не по-детски мудро глядели на окружающих, Марина Ивановна страстно обожала сына [1;365–366].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма Р. Н. Ломоносовой. Париж, Медон, 12 сентября 1929 г.:
Мур (Георгий) — «маленький великан», «Муссолини»[34], «философ», «Зигфрид», «lе petit ph?nom?ne», «Napol?on ? Ste H?l?ne», «mon doux J?sus de petit Roi de Rome»[35] — все это отзывы встречных и поперечных — русских и французов — а по мне просто Мур, которому таким и быть должно. 41/2 года, рост 8-летнего, вес 33 кило (я — 52), вещи покупаю на 12-летнего (NB! француза) — серьезность в беседе, необычайная живость в движениях, любовь 1) к зверям (все добрые, если накормить) 2) к машинам (увы, увы! ненавижу) 3) к домашним. Родился 1-го февраля 1925 г., в полдень, в воскресенье. Sonntagskind[36].
Я еще в Москве, в 1920 г. о нем писала:
Все женщины тебе целуют руки
И забывают сыновей.
Весь — как струна!
Славянской скуки
Ни тени — в красоте твоей!
Буйно и крупно-кудряв, белокур, синеглаз [9; 315].
Александр Александрович Туринцев. В записи В. Лосской:
Это был какой-то херувимчик, круглый, красивый, с золотыми кудрями. Самоуверенный. <…> У него были необыкновенные глаза, но что-то искусственное. <…> Как и на Але, на нем был отпечаток Марины [5; 143].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. А. Тесковой. Париж, Ване, 28 декабря 1935 г.:
…Мур живет разорванным между моим гуманизмом и почти что фанатизмом — отца… <…> Очень серьезен. Ум — острый, но трезвый: римский. Любит и волшебное, но — как гость.
По типу — деятель, а не созерцатель, хотя для деятеля — уже и сейчас умен. Читает и рисует — неподвижно — часами, с тем самым умным чешским лбом. На лоб — вся надежда.
Менее всего развит — душевно: не знает тоски, совсем не понимает.
Лоб — сердце — и потом уже — душа: «нормальная» душа десятилетнего ребенка, т. е. — зачаток. (К сердцу — отношу любовь к родителям, жалость к животным, все элементарное. — К душе — все беспричинное болевое.)
Художественен. Отмечает красивое — в природе и везде. Но — не пронзен. (Пронзен = душа. Ибо душа = боль + всё другое.)
Меня любит как свою вещь. И уже — понемножку — начинает ценить… [8; 430]
Вера Александровна Трэйл (урожд. Гучкова, в первом браке Сувчинская; 1906–1987), знакомая семьи Эфрон. В записи В. Лосской:
Я этого мальчика знала до 12 лет, и я никогда не видела, чтобы он улыбнулся. В нем было что-то странное. Но про ребенка, который до 12 лет никогда не улыбался, нельзя сказать, что у него было счастливое детство! А Марина его совершенно обожала [5; 143].
Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки:
1938. Вокруг — грозные моря неуюта — мирового и всяческого, мы с Муром — островок, а м. б. те легкомысленные путешественники, разложившие костер на спине анаконды. Весь мой уют и моя securite[37] — Мур: его здравый смысл, неизбывные и навязчивые желания, общая веселость, решение (всей природы) радоваться вопреки всему, жизнь текущим днем и часом — мигом! — довлеет дневи злоба его, — его (тьфу, тьфу, не сглазить!) неизбывный аппетит, сила его притяжений и отвращений, проще — (и опять: тьфу, тьфу, не сглазить!) его неизбывная жизненная сила [10; 554].
Мария Иосифовна Белкина:
Он был высокий, плотный, блондин, глаза серые, черты лица правильные, тонкие. Он был красив, в нем чувствовалась польская или немецкая кровь, которая текла и в Марине Ивановне. Держался он несколько высокомерно, и выражение лица его казалось надменным. Ему можно было дать лет двадцать или года двадцать два, а на самом деле он родился 1 февраля 1925 года — значит, в июле сорокового ему было пятнадцать лет и пять месяцев!..
Он был в тщательно отутюженном костюме, при галстуке (это несмотря на жару), и носки были подобраны под цвет галстука [4; 39].
Ольга Петровна Юркевич (р. 1927), педагог, дочь П. И. Юркевича:
Был он крупный, с развитым торсом. На первый взгляд его можно было принять за спортсмена. Особенно выделялись ширина плеч, царственно поставленная голова с широким, просторным лбом.
Ни тени приязни не было у него на лице. Смотрел он выше голов людей. С порога небольшими серыми глазами в частой щеточке ресниц осмотрел он комнату. Сухо, не глядя, поклонился общим поклоном и замер. За весь вечер не произнес ни слова.
Сидел он среди занятых разговором людей весьма отчужденно. Его крупная, безукоризненно одетая в серый тон фигура какого не вязалась с обыденностью обстановки. <…>
За столом, сидя рядом с Муром, я имела возможность его рассмотреть, вернее, не его, а его руку, которую он, я думаю, не без умысла, картинно выложил на рукав пиджака. Многократно вспоминая ее совершенную форму, я могу только сказать, что нечто подобное я видела в скульптурах древнегреческих ваятелей. Мне всегда хочется сравнить эти руки с руками Афродиты. Крупные, белоснежные, с великолепным сводом и тонкими аристократическими суставами. Эти руки не могли ничего крепко взять, они могли только прикоснуться [4; 108, 110].
Мария Иосифовна Белкина:
Он мог легко вступать в разговор на равных со взрослыми, с безапелляционностью своего не мнимого, вернее, не зримого, возраста, а подлинного пятнадцатилетия. Он даже Марину Ивановну мог оборвать: «Вы ерунду говорите, Марина Ивановна!» И Марина Ивановна, встрепенувшись как-то по-птичьи, на минуту замолкала, удивленная, растерянная, и потом, взяв себя в руки, продолжала, будто ничего не произошло, или очень мягко и настойчиво пыталась доказать ему свою правоту. Он всегда называл ее в глаза — Марина Ивановна и за глаза говорил: «Марина Ивановна сказала, Марина Ивановна просила передать!» Многих это шокировало, но мне казалось, что мать, мама как-то не подходит к ней, Марина Ивановна — было уместнее [4; 39–40].
Ариадна Сергеевна Эфрон. В записи В. Лосской:
Мур был одаренный, незаурядный мальчик. Он мог писать о литературе. У него был критический и аналитический ум. Он отлично знал французскую литературу и язык и был до некоторой степени маминым повторением (в мужском варианте) <…> Всю жизнь он был довольно печальным мальчиком, но верил в будущее. Был прост и искренен, так же, как мама. Мама ведь была искренняя и открытая, и он не лукавил и не был дипломатом. То, что он делал плохого, он всегда рассказывал, ему так нужно было, потому что правда была в его душе [5; 138].
Людмила Васильевна Веприцкая (1902–1988), детская писательница, драматург:
Прекрасно знал литературу. Тагер, однажды погуляв с ним по лесу и поговорив о литературе, пришел и сказал: «Я не встречал в таком возрасте такого знания литературы». Однако с математикой у Мура было плохо, и Марина Ивановна нанимала ему репетитора [4:94].
Татьяна Николаевна Кванина:
Мне нравилось, что Мур был учтив: когда я приходила, он никогда не садился, прежде чем не сяду я.
Если при разговоре с ним я вставала и подходила к нему, он неизменно вставал [1; 474].
Георгий Сергеевич Эфрон (Мур) (1925–1944), сын М. И. Цветаевой. Из дневника:
25/III-41. Мамаша в последнее время подружилась с какой-то служащей из Группкома Гослита Ниной Герасимовной и часто к ней ходит. В четверг она где-то будет читать свои стихи, и там будет много народа. Где-то в мастерской какой-то скульпторши. Мать всячески приглашает меня и к Нине Герасимовне, и на чтение и говорит, что ее знакомые к моим услугам, но я полагаю, что я просто не могу ходить в гости как «сын Марины Ивановны» — что мое положение среди ее знакомых неравноправно. Я считаю, что я буду вращаться только в такой среде, где я буду сам Георгий Сергеевич, а не «сын Марины Ивановны». Иными словами, я хочу, чтобы люди со мной знакомились непосредственно, а не как с «сыном Цветаевой» [19; 305].
Татьяна Николаевна Кванина:
Ему было, конечно, предельно трудно в этот период. Все новое: страна, уклад жизни, школа, товарищи. Все надо было узнавать вновь, надо было найти свое место. А тут еще переходный возраст: повышенная раздражительность, нетерпимость к советам (не дай Бог, приказаниям!), болезненное отстаивание своей самостоятельности и пр., и пр. <…>
Как-то Марина Ивановна хотела поправить кашне уходившему Муру (на улице было холодно). Мур вспыхнул, сердито дернулся, резко отвел руку Марины Ивановны и резко сказал: «Не троньте меня!» Но тут же посмотрел на мать, потом на меня, и такое горестное, несчастное лицо у него было, что хотелось броситься с утешением не к Марине Ивановне, а к нему, к Муру [1; 474–475].
Георгий Сергеевич Эфрон (Мур). Из дневника: 16/VII-41:
С некоторого времени ощущение, меня доминирующее, стало распад. Распад моральных ценностей, тесно связанный с распадом ценностей материального порядка. Процесс распада всех без исключения моральных ценностей начался у меня по-настоящему еще в детстве, когда я увидел семью в разладе, в ругани, без объединения. Семьи не было, был ничем не связанный коллектив. Распад семьи начался с разногласий между матерью и сестрой, — сестра переехала жить одна, а потом распад семьи усилился отъездом сестры в СССР. Распад семьи был не только в антагонизме — очень остром — матери и сестры, но и в антагонизме матери и отца. Распад был еще в том, что отец и мать оказывали на меня совершенно различные влияния, и вместо того, чтобы им подчиняться, я шел своей дорогой, пробиваясь сквозь педагогические разноголосицы и идеологический сумбур. Процесс распада продолжался пребыванием моим в католической школе Маяра в Кламаре. С учениками этой школы я ничем не был связан, и хотя меня никто не третировал, но законно давали ощущать, что я — не «свой», из-за того, что русский и вдобавок коммунистической окраски. Что за бред! Когда-то ходил в православную церковь, причащался, говел (хотя церковь не переносил). Потом пошло «евразийство» и типография rue de l’Union. Потом — коммунистическое влияние отца и его окружающих знакомых — конспираторов-«возвращенцев». При всем этом — общение со всеми слоями эмиграции… и обучение в католической школе! Естественно, никакой среды, где бы я мог свободно вращаться, не было. Эмигрантов я не любил, потому что говорили они о старом, были неряшливы и не хотели смотреть на факты в глаза, с «возвращенцами» не общался, потому что они вечно заняты были «делами». С французскими коммунистами я не общался, так как не был с ними связан ни работой, ни образом жизни. Школа же мне дала только крепкие суждения о женщинах, порнографические журналы, любовь к английскому табаку и красивым самопишущим ручкам — и всё. С одной стороны — гуманитарные воззрения семьи Лебедевых, с другой — поэтико-страдальческая струя влияний матери, с третьей — кошачьи концерты в доме, с четвертой — влияние возвращенческой конспирации и любовь к «случайным» людям, как бы ничего не значащим встречам и прогулкам, с пятой — влияние французских коммунистов и мечта о СССР как о чем-то особенно интересном и новом, поддерживаемая отцом, с шестой — влияние школы (католической) — влияние цинизма и примата денег. Все эти влияния я усваивал, критически перерабатывал каждое из них — и получался распад каждой положительной стороны каждого влияния в соответствии с действием другого влияния. Получалась какая-то фильтрация, непонятная и случайная. Все моральные — так называемые объективные — ценности летели к чорту. Понятие семьи — постепенно уходило. Религия — перестала существовать. Коммунизм был негласный и законспирированный. Выходила каша влияний. Создавалась довольно-таки эклектическая философски-идеологическая подкладка. Процесс распада продолжался скоропалительным бегством отца из Франции, префектурой полиции, отъездом из дому в отель и отказом от школы и каких-то товарищей, абсолютной неуверенностью в завтрашнем дне, далекой перспективой поездки в СССР и вместе с тем общением — вынужденно-матерьяльным — с эмигрантами. Распад усугублялся ничегонеделаньем, шляньем по кафэ, встречей с Лефортом, политическим положением, боязнью войны, письмами отца, передаваемыми секретно… какая каша, боже мой! Наконец отъезд в СССР. По правде сказать, отъезд в СССР имел для меня очень большой характер, большое значение. Я сильно надеялся наконец отыскать в СССР среду устойчивую, незыбкие идеалы, крепких друзей, жизнь интенсивную и насыщенную содержанием. Я знал, что отец — в чести и т. д. И я поехал. Попал на дачу, где сейчас же начались раздоры между Львовыми и нами, дрязги из-за площади, шляния и встречи отца с таинственными людьми из НКВД, телефонные звонки отца из Болшева. Слова отца, что сейчас еще ничего не известно. Полная законспирированность отца, мать ни с кем не видится, я — один с Митькой. Неуверенность (отец говорил, что нужно ждать, «пока все выяснится» и т. д.). Тот же, обычный для меня, распад, неуверенность, зыбкость материальных условий, порождающая наплевательское отношение ко всему. Тот же распад, только усугубленный необычной обстановкой. Потом — аресты отца и Али, завершающие распад семьи окончательно. Все, к чему ты привык — скорее, начинаешь привыкать, — летит к чорту. Это и есть разложение и меня беспрестанно преследует. Саморождается космополитизм, деклассированность и эклектичность во взглядах. Стоило мне, например, в различных школах, где я был, привыкнуть к кому-нибудь, к чему-нибудь — нате: переезд — и все к чорту, и новый пейзаж, и привыкай, и благодари. Сменяются: Болшево, Москва, Голицыно, комнаты в Москве, школы, люди, понятия, влияния — и сумбур получается. Наконец — Покровский бульвар. Как будто прочность. Договор на 2 года. Хожу в школу, знакомлюсь, привыкаю. Но тут скандалы с соседями. Хорошо. Кончаю 8-й класс — причем ни с кем не сблизился (еще одно предположение-надежда летит к чорту: что найду «среду». Никакой среды не нашел, да и нет ее). Знакомлюсь с Валей, вижусь с Митькой. Тут — война! И всё опять к чорту. Начинаются переездные замыслы, поиски комнат. Опять полная неуверенность, доведенная до пределов паническим воображением матери. Идут самые неуверенные дни жизни, самые панические, самые страшные, самые глупые. Дежурства, «что завтра?» и т. д. Теперь, после этого всего, — Пески. Идиотское времяпрепровождение, идиотские люди, идиотские разговоры о самоварах, яичках и т. д. Патологическая глупость, интеллектуальная немощность, прикрываемая благодушием. Пески — для меня полнейший моральный декаданс. Почему я так часто говорю о распаде, разложении? Потому что все, с чем я имел дело, клонилось к упадку. Наладились отношения с Валей — уезжаю в Пески. И никакие письма не помешают нашим отношениям клониться к упадку, и я не буду удивлен, если эти отношения прекратятся вовсе. Все это я пишу не из какого-то там пессимизма — я вообще очень оптимистичен. Но чтобы показать факты. Пусть с меня не спрашивают доброты, хорошего настроения, благодушия, благодарности. Пусть меня оставят в покое. Я от себя не завишу и пока не буду зависеть, значить ничего не буду. Но я имею право на холодность с кем хочу. Пусть не попрекают меня моими флиртами, пусть оставят меня в покое. Я имею право на эгоизм, так как вся моя жизнь сложилась так, чтобы сделать из меня эгоиста и эгоцентрика [19; 451–454].
Вадим Витальевич Сикорский (р. 1922), поэт, переводчик, товарищ Г. С. Эфрона:
Мать увозила меня в эвакуацию. На пароходе, несколько суток плывшем по Оке, Волге и Каме, была и Марина Цветаева. Это имя мне ничего не говорило. С ее сыном Муром, небрежно упоминавшем о мимолетных подробностях жизни в Париже, мы быстро сошлись. Поначалу он воспринимался как существо экзотическое. Он иногда с трудом цедил русские слова, еле удерживаясь от прононса. Красивый, сдержанный, глаза холодные, умные. Говорил негромко. Если бы он стал персонажем фильма или пьесы, лучше всего его мог бы сыграть Кторов.
Я читал некоторые воспоминания, связанные с Цветаевой, где Мур представлен не в самом лучшем свете. Он действительно казался рассудочным, воспринимавшим жизнь с позиции холодной безупречной логики. Но на самом деле он был не таким. В этом я убедился в самую страшную минуту его жизни, когда передо мной вдруг оказался дрожащий, растерянный, потрясенный, несчастный мальчик. Это было в первую ночь после самоубийства Цветаевой. Он пришел ко мне, просил, дрожа, разрешения переночевать. Лишь через несколько дней нашел в себе силы сказать: «Марина Ивановна поступила логично» [4; 211].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Читать книгу целиком
Поделитесь на страничке
Следующая глава >
дневники сына Цветаевой • Arzamas
Литература
На сайте prozhito.org выложили первую часть дневников Георгия Эфрона, сына Марины Цветаевой, более известного под домашним именем Мур: 304 записи за 1940–1941 годы. Эфрону в 1940-м было 15 лет.
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, родился в Чехии, потом 13 лет провел в Париже. В Москву вместе с родителями он вернулся в 1939 году — его сестру Ариадну и отца практически сразу арестуют. Марина Цветаева покончит с собой в Елабуге, в доме, куда вместе с сыном была определена на постой. Георгий Эфрон погибнет в боях на Восточном фронте в 1944-м; ему было 19 лет.
Первые дневники Эфрона не сохранились — что-то изъяли вместе с бумагами сестры, Ариадны Эфрон, в день ее ареста. Еще одну дневниковую тетрадь, за 1942 год, у него украли в Ташкенте, а последний дневник, военный, очевидно, погиб вместе с хозяином. В РГАЛИ хранятся дневники за 1940–1941 годы, это почти 800 записей: увлеченный марксизмом юноша свободно переходит с французского на русский, а новости международной политики его явно интересуют больше, чем одноклассницы.
12 марта 1940 года
«За тонкой перегородкой глупые дочки глупой хозяйки ноют глупые романсы (боже, какая пошлятина!) и рассказывают сплетни, громко чавкая кофием. Чорт возьми! Есть дураки же на свете! Наши хозяева (хозяйка и ее две дочери) — настоящие мещане. Странно — люди живут в Советском Союзе — а советского в них ни йоты. Поют пошлятину. О марксизме не имеют ни малейшего представления. Да чорт с ними! Наплевать. Все-таки странно. Пытался с ними говорить о международном положении — ни черта не знают! Абсолютно ничего не знают. А дочери хозяйки газеты читают, в пионеротряде состоят. Младшая дочь учится на «плохо» по всем предметам. Здорово! Не понимает, этакая тварь, что по-настоящему — это вредительство! А еще поет оборонные песни. Эх, да что! Пытался ей объяснить — в ответ — ха! ха! ха! и — это не твое дело. Не переношу мещан — это самые вредоносные, тупые и консервативного духа люди. А они (дочери) все поют свои романсы. Как не могут понять, что это за колоссальная пошлятина! Пищат, да и только».
30 марта 1940 года
«Сегодня мать уехала в Москву. Теперь она каждый день ходит за едой в Дом отдыха. Унизительное положение! Что-то вроде нищенства — нужно сказать спасибо Литфонду. Сейчас читаю — вернее, перечитываю — замечательную книгу: Эрскин Колдуэлл, «Американские рассказы». Только что прочел книгу Паустовского «Колхида». Смех берет — если сравнить обе вещи. Сегодня утром написал картиночку маслом — ничего для начинающего. Послезавтра пойду в школу. Все».
9 мая 1941 года
«Примут ли завтра передачу денег для папы? Судили ли его уже? Я склонен думать, что да. А вот Эйснер тоже получил восемь лет. Это-то меня больше всего поразило, не знаю почему. Митя говорит, что он объясняет всю эту историю очень просто: все, кто арестован или сослан (папа, сестра, Нина Николаевна, Николай Андреевич, Миля, Павел Балтер, Алеша Эйснер, Павел Толстой), были как-то связаны с людьми из народного комиссариата внутренних дел, а народным комиссаром был Ежов. Когда Ежова сменил Берия, говорят, что его обличили как врага народа и всех, кто более или менее имели непосредственно с ним и комиссариатом дело, арестовали. Так как вся компания была связана с коммиссариатом только стороной, естественно, что их арестовали позднее остальных. Я же всю эту историю вовсе не объясняю — слишком много в ней фактов и торопливых выводов. А какие сволочи наши соседи. По правде говоря, я никогда не подозревал, что могут существовать такие люди — злые дураки, особенно жена. Я их ненавижу, потому что они ненавидят мать, которая этого не заслуживает. Ба! Что и говорить. Уже 9 часов. Надо сесть за зубрежку геометрии, а это наука трижды проклятая. Ну, ладно…»
30 августа 1941 года (запись сделана за день до самоубийства Марины Цветаевой)
«Вчера к вечеру мать еще решила ехать назавтра в Чистополь. Но потом к ней пришли Н. П. Саконская и некая Ржановская, которые ей посоветовали не уезжать. Ржановская рассказала ей о том, что она слышала о возможности работы на огородном совхозе в 2 км отсюда — там платят 6 р. в день плюс хлеб, кажется. Мать ухватилась за эту перспективу, тем более что, по ее словам, комнаты в Чистополе можно найти только на окраинах, на отвратительных, грязных, далеких от центра улицах. Потом Ржановская и Саконская сказали, что „ils ne laisseront pas tomber“ мать, что они организуют среди писателей уроки французского языка и т.д. По правде сказать, я им ни капли не верю, как не вижу возможности работы в этом совхозе. Говорят, работа в совхозе продлится по ноябрь включительно. Как мне кажется, это должна быть очень грязная работа. Мать — как вертушка: совершенно не знает, оставаться ей здесь или переезжать в Чистополь. Она пробует добиться от меня „решающего слова“, но я отказываюсь это „решающее слово“ произнести, потому что не хочу, чтобы ответственность за грубые ошибки матери падала на меня. Когда мы уезжали из Москвы, я махнул рукой на все и предоставил полностью матери право veto и т.д. Пусть разбирается сама. Сейчас она пошла подробнее узнать об этом совхозе. Она хочет, чтобы я работал тоже в совхозе; тогда, если платят 6 р. в день, вместе мы будем зарабатывать 360 р. в месяц. Но я хочу схитрить. По правде сказать, грязная работа в совхозе — особенно под дождем, летом это еще ничего, — мне не улыбается. В случае если эта работа в совхозе наладится, я хочу убедить мать, чтобы я смог ходить в школу. Пусть ей будет трудно, но я считаю, что это невозможно — нет. Себе дороже. Предпочитаю учиться, чем копаться в земле с огурцами. Занятия начинаются послезавтра. Вообще-то говоря, все это — вилами на воде. Пусть мать поподробнее узнает об этом совхозе, и тогда примем меры. Какая бы ни была школа, но ходить в нее мне бы очень хотелось. Если это физически возможно, то что ж… В конце концов, мать поступила против меня, увезя меня из Москвы. Она трубит о своей любви ко мне, которая ее poussé на это. Пусть докажет на деле, насколько она понимает, что мне больше всего нужно. Во всех романах и историях, во всех автобиографиях родители из кожи вон лезли, чтобы обеспечить образование своих rejetons. Пусть мать и так делает. Остаемся здесь? Хорошо, но тогда я ухвачусь за школу. Сомневаюсь, чтобы там мне было плохо. Единственное, что меня смущает, — это физкультура. Какой я, к чорту, физкультурник? Дело в том, что число уроков физкультуры, вообще военной подготовки, сильно увеличено — для меня это плохо, в этом моя слабость. Но, по-моему, всегда смогу наболтать, что был болен и т.п. Возможно, что мой проект со школой провалится — впрочем, по чисто финансовым соображениям. Самые ужасные, самые худшие дни моей жизни я переживаю именно здесь, в этой глуши, куда меня затянула мамина глупость и несообразительность, безволие. Ну, что я могу сделать? В Москву вернуться сейчас мне физически невозможно. Я не хочу опуститься до того, чтобы приходить каждый день с работы грязнющим, продавшим мои цели и идеалы. Просто школа — все-таки чище, все-таки какая-то, хоть и мало-мальская, культура, все-таки — образование. Если это хоть немного возможно, то я буду ходить в школу. Если мы здесь остаемся, то мать должна поскорей прописаться. Все-таки неплохо было бы иметь 9 классов за плечами. Учебников у меня нет, тетрадей — тоже. Мать совершенно не знает, чего хотеть. Я, несмотря на „мрачные окраины“, склонен ехать в Чистополь, потому что там много народа, но я там не был, не могу судить, матери — видней. Нет, все-таки мне кажется, что, объективно рассуждая, мне прямая польза ухватиться за эту школу обеими руками и крепко держаться за нее. А вдруг с совхозом выгорит? Тогда я останусь с носом. Нужно было бы поскорее все это выяснить, а то если я буду учиться в школе, то нужно в эту школу пойти, узнать насчет платежа, купить учебники… Соколовский все еще не вернулся из Берсута. Держу пари, что он там устроится. Мое пребывание в Елабуге кажется мне нереальным, настоящим кошмаром. Главное — все время меняющиеся решения матери, это ужасно. И все-таки я надеюсь добиться школы. Стоит ли этого добиваться? По-моему, стоит».
См. также «Сергей Беляков. Парижский мальчик Георгий Эфрон между двумя нациями. Новый мир, №3, 2011».
микрорубрики
Ежедневные короткие материалы, которые мы выпускали последние три года
Архив
Сын Марины Цветаевой Георгий Эфрон погиб, освобождая Беларусь — Российская газета
Наступивший год — особенный для россиян и белорусов. 70 лет назад, летом 1944 года, Советская Белоруссия была освобождена от немецко-фашистских захватчиков. Фронт покатился дальше, к немецким границам, оставляя на полях жестоких сражений множество безымянных холмиков — могил советских солдат. Тайны многих из них до сих пор не разгаданы. Так, в одном из боев под Оршей в 1944 году был тяжело ранен единственный сын русского поэта Марины Цветаевой — Георгий Эфрон. Но по пути в госпиталь его следы бесследно теряются. Корреспонденты «СОЮЗа» решили пройти тропами исследователей этой трагической истории…
Отпрыск гения
Жора Эфрон прожил 19 лет и погиб смертью храбрых. «Мальчиков нужно баловать, — им, может быть, на войну придется», — пророчествовала Марина Цветаева, едва сыну исполнился… месяц.
Георгий Эфрон-младший родился в 1925 году в эмиграции, и отпрыска гения ждала короткая и очень драматичная судьба. Появился на свет в Чехии, детство и юность провел во Франции. В 14 лет впервые попал на свою историческую родину, в Москву. Потом была Елабуга, эвакуация в Ташкент, возращение в Москву и мобилизация на Белорусский фронт…
«…Я абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны, и успех придет обязательно; я верю в свою судьбу…» — напишет Георгий своей сестре Ариадне 17 июня 1944 года — за месяц до гибели.
Нет, не вынесла.
Сегодня в Браславском районе Беларуси на погосте между двумя деревеньками — Друйкой и Струневщиной, что неподалеку от латвийской границы, — за скромной металлической оградкой одиноко стоит черный мраморный обелиск с солдатской звездой и надписью: «Эфрон Георгий Сергеевич, погиб в июле 1944 г.». Могила ухожена — за ней присматривают школьники из соседнего села Чернево. Но исследователей до сих пор мучит вопрос: действительно ли под могильной плитой покоятся останки сына великого русского поэта?
«Мой сын не в меня…»
Эти слова у Марины Ивановны вырвались в письме к одной из своих подруг: «Мой сын ведет себя в моем чреве исключительно тихо, из чего заключаю, что опять не в меня!»
Цветаева, а за ней и все домашние стали называть мальчика Мур. Мать отслеживала едва ли не каждый день его жизни. О своем трехлетнем Гоше она пишет: «Удивительно взрослая речь, чудно владеет словом. Мужественен, любит говорить не как дети…» В восемь: «Очень зрел. Очень критичен…»
В шесть лет Мур уже читает и пишет. Французским владеет так же хорошо, как и русским. Учит немецкий. Мечтает посвятить жизнь, как он выразился, «пропагандированию» французской культуры в России и русской — во Франции.
Накануне войны репрессируют его отца, Сергея Эфрона, и сестру Ариадну. Отца расстреляют. Они с матерью остаются одни. Эвакуация в Елабугу. В августе 1941-го — самоубийство матери.
В архиве Елабужского ЗАГСа сохранился документ — письменная просьба пятнадцатилетнего Георгия. Юноша просит разрешить «похороны матери, Цветаевой Марины Ивановны, умершей тридцать первого августа 1941 года в результате асфиксии (суицид)».
Он страшно тоскует. В его дневнике от 19 сентября 1941 года есть такая запись: «Льет дождь. Думаю купить сапоги. Грязь страшная. Страшно все надоело. Что сейчас бы делал с мамой?.. Она совершенно правильно поступила, дальше было бы позорное существование…» Эфрон-младший будет смертельно ранен ровно через три года.
Из Москвы в Москву через Ташкент
Спустя пару месяцев Георгий из Елабуги возвращается в Москву. Его не прописывают. Не помог даже писатель Илья Эренбург, который в ответ на просьбу помочь, «успокаивает»: тебя отправят в Среднюю Азию. И, хотя подростка все же потом прописывают у тетки Анастасии, совсем скоро его вместе с тысячами других москвичей отправляют в Ташкент.
Как жил, он фиксирует в дневнике и письмах: «Добился пропуска в столовую Литфонда, теперь я включен на «спецснабжение»… Дали мыло и две пары носков, 1,5 литра хлопкового масла и еще обещают — и ни черта за это платить не приходится…» Он ходит в школу, знакомится с Ахматовой, которая, по его словам, «окружена неустанными заботами и почтением всех, особенно Алексея Толстого». Читает «Золя, Чехова и, конечно, любимого Малларме и компанию (Бодлер, Верлен, Валери, Готье)».
Окончив осенью 1943 года школу, Мур возвращается в Москву, где в ноябре поступает в Литературный институт.
А вскоре приходит повестка на фронт, ведь студентам Литинститута броня не полагается. Знакомые вспоминают: последний свой Новый год — 1944-й — Мур встречал в семье переводчиков Буровых, был весел, оживлен, много шутил…
На фронт он попадет не сразу: «26-го февраля меня призвали в армию, — пишет он весной 1944 года. — Три месяца пробыл в запасном полку под Москвой, причем ездил в Рязанскую область на лесозаготовки. В конце мая уехал с маршевой ротой на фронт, где и нахожусь сейчас. Боев еще не было; царит предгрозовое затишье в ожидании огромных сражений и битв…»
А вот запись спустя месяц: «Лишь здесь, на фронте, я увидел каких-то сверхъестественных здоровяков, каких-то румяных гигантов-молодцов из русских сказок, богатырей-силачей. Около нас живут разведчики, и они-то все, как на подбор, — получают особое питание и особые льготы, но зато и профессия их опасная — доставлять «языков». Вообще всех этих молодцов трудно отличить друг от друга; редко где я видел столько людей, как две капли воды схожих между собой…»
«Атмосфера, вообще говоря, грозовая, — пишет он в одном из последних писем, — чувствуется, что стоишь на пороге крупных сражений. Если мне доведется участвовать в наших ударах, то я пойду автоматчиком: я числюсь в автоматном отделении и ношу автомат. Роль автоматчиков почетна и несложна: они просто-напросто идут впереди и палят во врага из своего оружия на ближнем расстоянии… Я совершенно спокойно смотрю на перспективу идти в атаку с автоматом, хотя мне никогда до сих пор не приходилось иметь дела ни с автоматами, ни с атаками… Все чувствуют, что вот-вот «начнется…»
Видимо, в одной из первых своих атак где-то между Оршей и Витебском Мур и поймал фашистскую пулю. Далее никаких сведений о нем нет, он просто исчез. Вроде бы его после ранения отправили в медсанбат, но он туда так и не прибыл…
В списках не значится
Сестра Ариадна Эфрон и тетя Анастасия Цветаева примутся за поиски Мура. Отправят десятки запросов в Наркомат обороны. Им сообщат, что Эфрон не числится ни в списках раненых, ни в списках убитых, ни в списках пропавших без вести.
В 70-е годы прошлого века судьбой Георгия заинтересуется военный журналист полковник Станислав Грибанов. После продолжительных поисков в военных архивах ему удается установить,что 27 мая 1944 года Георгий Эфрон был зачислен в состав 7-й стрелковой роты 3-го стрелкового батальона 437-го стрелкового полка 154-й стрелковой дивизии. В книге учета Грибанов обнаружит запись: «Красноармеец Георгий Эфрон убыл в медсанбат по ранению 7.7.1944 г.» И все…
Тогда Грибанов начнет поиски людей, ходивших с Муром в атаки. И находит. Их отзыв о погибшем юноше был таков: «В бою Георгий был бесстрашен…» Но как и при каких обстоятельствах он погиб — не знал никто. Мясорубка войны уничтожила все следы.
Из белорусской деревни Друйки Грибанов однажды получает письмо, что на территории сельсовета была Могила Неизвестного Солдата, погибшего 7 июля 1944 года, и, возможно, именно в ней похоронен сын Цветаевой.
Свое расследование полковник опубликовал в журнале «Неман» в 1975 году. Он писал: «Деревня Друйка… Это ведь там в последнюю атаку поднялся Георгий! Умер солдат от ран, поставили ему санитары временный фанерный треугольник со звездой, и ушел полк на запад… А могилу люди сохранили…»
Однако Грибанов считает нужным добавить: «Может статься, что и не Георгий в ней — другой солдат».
Спустя три года после публикации автор получил письмо из Браславского военкомата: «Уважаемый товарищ Грибанов, — писал военком, — по Вашей просьбе высылаю фотографии памятника, установленного на месте захоронения советских воинов и в их числе Г. Эфрона. Имена остальных воинов нам неизвестны».
Одна из многочисленных версий обстоятельств гибели Эфрона принадлежит директору Браславского музея Александру Пантелейко. В своей книге «Память. Браславский район» Пантелейко высказал предположение: «Во время сбора материала для книги мне удалось глубже проникнуть в обстоятельства последних военных дней Георгия Эфрона. Обоз с ранеными могли разбомбить в пути и т.д. На основании архивных документов было установлено, что в 437-м полку восемь человек пропали без вести… Может, Эфрон в числе этих восьми?..»
Единственный друг Мура — сына Марины Цветаевой. Ч2
Предыдущее
https://uborshizzza.livejournal.com/5204517.html
Прежде болшевская дача принадлежала Томскому – главе советских профсоюзов, который покончил с собой, зная, что его арестуют по делу Каменева и Зиновьева (они дали на него показания).
Новые ее обитатели, должно быть, предчувствовали свою судьбу. Дмитрий вспоминает, что Сергей Эфрон часто плакал, а его мать утешала несчастного. Но до приезда Марины Цветаевой они жили не так уж и плохо. К ним приезжали гости, устраивались даже домашние концерты с участием знаменитого чтеца (сестра Эфрона с ним работала). Никто не работал, кроме Ариадны, а деньги получали. Иногда, ближе к ночи, Эфрон и Клепинин куда-то уезжали. Возвращались под утро очень мрачные. Дмитрий считал, что их вызывали на Лубянку.
Потом приехали Марина с Муром. Марина за год с лишним обитания на даче ни разу с нее не выезжала. Отношения с ней у Дмитрия не сложились, хотя он дружил с Муром. Клепинины же Цветаеву почитали.
Дмитрий интересно рассказывал о совместной жизни с Мариной Цветаевой.
«С Мариной Ивановной мы жили бок о бок в течение нескольких месяцев, мне даже как-то неловко, она была человек совершенно невыносимый. Она была не приспособлена для жизни с себе подобными хотя бы потому, что она никого не считала себе подобными. Она считала, что все должны. А мне все это было до лампочки. Мне моя мама говорила: «Смотри на нее — она великий поэт. Может быть ты никогда больше в жизни не увидишь».
«Ко мне приходили какие-то дамы непонятные, скажем, была какая-то дама, специалистка по Цветаевой. Я где-то написал и меня страшно за это упрекали, что говорили, что Марина Ивановна понятия не имела о деятельности Сергея Яковлевича. Я говорю: ну что за х..ня? Зачем говорить такие вещи? Марина Ивановна была великим поэтом, она не была сумасшедшей. Что это значит — она не имела понятия? Как она предполагала, эти деньги, которые приносил, они откуда происходят, из Красного Креста что ли?».
“У них были странные взаимоотношения. Они были на «вы» – так же, как их сын Мур, мой большой друг, им говорил тоже «вы»… Цветаева жила совершенно своей жизнью, она была совсем не монахиней, у нее были всякие романы, причем некоторые – придуманные. Когда вы читаете ее переписку с Рильке, с Пастернаком, то такое впечатление, что это был пламенный роман, а это роман, который мог развиваться только на расстоянии. Когда Марина Ивановна оказалась близко к Пастернаку (с которым тоже вела очень активную романтическую переписку), то ничего не произошло…”.
“Сергея Яковлевича я очень любил. Он был удивительно приятный человек, благожелательный, совсем не агрессивный, не воинственный, всегда готовый помочь. И когда потом я узнал, что он это он (убил Рейсса), то решил: “это кто-то другой! Не может быть, чтобы тот Сергей Яковлевич, тот Сережа Эфрон, которого я знал, которого моя мама очень любила, с которым мы вместе жили в Болшеве на даче, мог по приказу кого-то убить!”
«Не рассказывайте мне, что Цветаева не знала, чем занимается ее муж. Как она могла не знать? Она была поэтесса, но она не была сумасшедшей. Она видела, что Сергей Яковлевич, нигде не работая, приносил каждый месяц очень приличную зарплату домой. Она же не с неба к нему падала!
Когда все вернулись (в СССР) и когда Сергей Яковлевич попал в эту адскую машину, сидел и должен был быть расстрелян вместе с моей мамой и отчимом, Марина Ивановна написала Лаврентию Берии письмо. В нем она объясняла, каким ее муж был замечательным советским человеком даже не будучи советским гражданином, как много он сделал для советской власти и т.д. Марина Ивановна не принимала участия в деятельности Эфрона, в отличие, скажем, от моей мамы. Но не знать она не могла. Я даже не понимаю, что хотят сказать, утверждая, что «Цветаева, конечно, ничего не знала». Хотят ее возвысить как-то? Но это же смешно и глупо.
Она была очень неприятным человеком в общежитии, труднопереносимым, но это другое дело. Такая деятельность в чью бы то ни было пользу была слишком чужда ее глубокому существу.”
“Она не любила человечество, она не любила людей. Она считала, наверное, не без основания, что есть она – великий поэт и что все должны соответственно с ней вести себя. Она меня терпела только потому, что мы с Муром были большие друзья и Мур не позволил бы ей меня с презрением отпихивать. Моя мама была не гениальным человеком, но женщиной с характером. Она не давалась, и поэтому у нее с Мариной Ивановной были отношения дружественные и более или менее на равных… Однажды мы сидели за столом, у нас были гости, и вдруг выходит Марина Ивановна, подходит к моей маме и говорит:
– Нина, я знала, что вы меня не уважаете, но не думала, что до такой степени!
Моя мама, привыкшая к этому, говорит:
– Марина, ну что еще произошло?
– Вы взяли мою солонку и не поставили ее на место на кухне на мою полку!
И потом в течение получаса Марину Ивановну все, кроме Мура, успокаивали, убеждали в том, что ее все любят и уважают… Мур глядел на эту сцену с любопытством наблюдателя».
«Она нас часто приглашала послушать ее стихи. И образ Цветаевой, читающей стихи, на меня действовал необыкновенно. Вся она была серой – волосы серые, одежда серая, запястья в сером серебре, дым папиросный серый. Она читала с такой напряженностью, как будто за каждый стих отвечала жизнью. Мне посчастливилось встречать и слушать Ахматову и Пастернака и других поэтов, но никто из них не производил такого впечатления. Цветаева читала, словно жизнью клялась за каждый стих, как будто ничего после этого уже не будет».
«Пастернак читал: бу-бу бу-бу-бу. Анна Андреевна читала величественно и требовала, чтобы все признавали в том, что она является царицей в мировой поэзии. А Марина Ивановна читала как на эшафоте, как Мария Стюарт на эшафоте, с невероятной напряженностью, и она отвечала головой за каждый стих».
«Это на меня произвело громадное впечатление даже тогда, хотя я был глупый мальчишка, но и позже, когда я вспоминал, я никогда не слышал такого ощущения человеком своего достоинства как поэта и своей особенной совершенно природы как поэта».
«Мне не нравились ее стихи и мне не нравилась она сама. Мне не нравилось отсутствие певучести, мне не нравилось отсутствие лиричности, то, что меня так прельщало в стихах Пушкина и Блока».
Потом арестовали Ариадну, потом Сергея Эфрона, потом всех остальных.
Клепининых и Алексея Сеземана — старшего сына Нины — арестовали одновременно в ночь с 6 на 7 ноября 1939 года, в канун революционного праздника. Хотя все они были в разных местах. Нина в московской квартире своего отца. Николай на болшевской даче. Алексея — брата Дмитрия — увезли из квартиры его жены. Их обвиняли в том, что они – двойные агенты.
Клепинина расстреляли в 1941 году, как и Эфрона. Похоже, что это было сделано, когда одних заключенных срочно эвакуировали из-за близости немцев к Москве, а других расстреливали.
Нина, вроде бы, умерла сама в результате объявленной голодовки: она требовала, чтобы ей сообщили что-нибудь о ее матери.
Точнее узнать нельзя – все эти дела до сих пор засекречены. Возможно, это происходит потому, что и сегодня принцип создания шпионских сетей такой же.
Но какая страшная судьба! У них даже могил нет.
Известно, что Марина Цветаева ни по одному из дел не проходила. Следователи о ней ничего даже и не спрашивали.
Алексея Сеземана отпустили в 1943.
Он работал диктором и переводчиком с французского на русский язык во французской редакции Всесоюзного радио. Снимался в кино («Первый день мира»). Умер в Париже, похоронен на Донском кладбище в Москве. У него было 3 дочери и сын. Одна из дочерей, Наталья Сеземан, снималась в фильме «Когда я стану великаном» с юным Михаилом Ефремовым. Это был фильм про первую школьную любовь, который запомнился зрителям. Впоследствии Наталья вышла замуж и уехала жить во Францию.
Дмитрий продержался на свободе дольше родителей и брата. Во время арестов он лежал в туберкулезном санатории. Потом его забрал к себе дядя-историк. Их эвакуировали в Среднюю Азию, там Дмитрий учился, но слишком много болтал с девушками о том, как хорошо жить во Франции, хотя дядя его предупреждал, чтобы он помалкивал, да и опыт родителей и брата уже был. Но не помогло. За критику социалистического строя его и посадили на полтора года. Он успел побывать в 2-х лагерях. В лагерях Дмитрий понял, что человек способен на любую подлость, чтобы получить пайку – таков был его главный вывод об этой полосе в своей жизни. Как свою большую удачу он до сих пор вспоминает случай, когда ему удалось скрыть, что его сосед по камере умер во сне (он удачно прикрыл труп одеялом) и съесть потом его утреннюю пайку. Но давайте вспомним про брата его отчима, священника Дмитрия Клепинина…
На волю Сеземан вышел благодаря платоническому роману с девушкой из медсанчасти (платоническому, потому что сил на другое не было). Девушка поставила его в списки тяжелобольных: таких освобождали, чтобы они умерли на воле.
Окончание следует
https://uborshizzza.livejournal.com/5205154.html
В верхнее тематическое оглавление
Тематическое оглавление (За жизнь)
Короткая жизнь и яркая судьба сына Марины Цветаевой
Георгий Эфрон – не просто «сын поэта Марины Цветаевой», а самостоятельное явление в отечественной культуре. Проживший ничтожно мало, не успевший оставить после себя запланированных произведений, не совершивший каких-либо иных подвигов, он тем не менее пользуется неизменным вниманием историков и литературоведов, а также обычных любителей книг – тех, кто любит хороший слог и нетривиальные суждения о жизни.
Георгий родился 1 февраля 1925 года, в полдень, в воскресенье. Для родителей – Марины Цветаевой и Сергея Эфрона – это был долгожданный, вымечтанный сын, третий ребенок супругов (младшая дочь Цветаевой Ирина умерла в Москве в 1920 году).
Цветаева с дочерью Ариадной (Алей)
Отец, Сергей Эфрон, отмечал: «Моего ничего нет… Вылитый Марин Цветаев!» С самого рождения мальчик получил от матери имя Мур, которое так и закрепилось за ним. Мур – это было и слово, «родственное» ее собственному имени, и отсылка к любимому Э.Т. Гофману с его незавершенным романом Kater Murr, или «Житейские воззрения кота Мурра с присовокуплением макулатурных листов с биографией капельмейстера Иоганнеса Крейслера».
К. Родзевич
Не обошлось без некоторых скандальных слухов – молва приписывала отцовство Константину Родзевичу, с которым Цветаева некоторое время находилась в близких отношениях. Тем не менее сам Родзевич никогда не признавал себя отцом Мура, а Цветаева однозначно давала понять, что Георгий – сын ее мужа Сергея.
Ко времени рождения младшего Эфрона семья жила в эмиграции в Чехии, куда переехала после гражданской войны на родине. Тем не менее уже осенью 1925 года Марина с детьми – Ариадной и маленьким Муром переезжает из Праги в Париж, где Мур проведет свое детство и сформируется как личность. Отец остался на некоторое время в Чехии, где работал в университете.
М. Цветаева с сыном
Мур рос белокурым «херувимчиком» — пухленьким мальчиком с высоким лбом и выразительными синими глазами. Цветаева обожала сына – это отмечали все, кому доводилось общаться с их семьей. В ее дневниках записям о сыне, о его занятиях, склонностях, привязанностях, уделено огромное количество страниц. «Острый, но трезвый ум», «Читает и рисует – неподвижно – часами». Мур рано начал читать и писать, в совершенстве знал оба языка – родной и французский. Его сестра Ариадна в воспоминаниях отмечала его одаренность, «критический и аналитический ум». По ее словам, Георгий был «прост и искренен, как мама».
Георгий Эфрон
Возможно, именно большое сходство между Цветаевой и ее сыном породило такую глубокую привязанность, доходящую до преклонения. Сам же мальчик держался с матерью скорее сдержанно, друзья отмечали порой холодность и резкость Мура по отношению к матери. Он обращался к ней по имени – «Марина Ивановна» и так же называл ее в разговоре – что не выглядело неестественно, в кругу знакомых признавали, что слово «мама» от него вызывало бы куда больший диссонанс.
Мур (Г.С. Эфрон)
Мур, как и его сестра Ариадна, с детства вел дневники, но большинство из них были утеряны. Сохранились записи, в которых 16-летний Георгий признается, что избегает общения, потому что хочет быть интересным людям не как «сын Марины Ивановны, а как сам «Георгий Сергеевич». Отец в жизни мальчика занимал мало места, они месяцами не виделись, из-за возникшей холодности в отношениях между Цветаевой и Ариадной сестра так же отдалилась, занятая своей жизнью, – поэтому настоящей семьей можно было назвать только их двоих – Марину и ее Мура.
Отец – С.Я. Эфрон
Когда Муру исполнилось 14, он впервые приехал на родину его родителей, которая теперь носила название СССР. Цветаева долго не могла принять это решение, но все же поехала – за мужем, который вел свои дела с советскими силовыми структурами, отчего в Париже, в эмигрантской среде, к Эфронам возникло неоднозначное, неопределенное отношение. Все это Мур чувствовал отчетливо, с проницательностью подростка и с восприятием умного, начитанного, думающего человека.
Мур в школе
В дневниках он упоминает о своей неспособности быстро устанавливать крепкие дружеские связи – держась отчужденно, не допуская к сокровенным мыслям и переживаниям никого, ни родных, ни приятелей. Мура постоянно преследовало состояние «распада, разлада», вызванное как переездами, так и внутрисемейными проблемами – отношения между Цветаевой и ее мужем все детство Георгия оставались сложными. Одним из немногих близких Муру друзей был Вадим Сикорский, «Валя», в будущем – поэт, прозаик и переводчик. Именно ему и его семье довелось принять Георгия в Елабуге, в страшный день самоубийства его матери, которое произошло, когда Муру было шестнадцать.
Вадим Сикорский, друг Мура
После похорон Цветаевой Мура отправили сначала в Чистопольский дом-интернат, а затем, после недолгого пребывания в Москве, в эвакуацию в Ташкент. Следующие годы оказались наполнены постоянным недоеданием, неустроенностью быта, неопределенностью дальнейшей судьбы. Отец был расстрелян, сестра находилась под арестом, родственники – далеко. Жизнь Георгия скрашивали знакомства с литераторами и поэтами – прежде всего с Ахматовой, с которой он на некоторое время сблизился и о которой с большим уважением отзывался в дневнике, – и редкие письма, которые наряду с деньгами присылали тетя Лили (Елизавета Яковлевна Эфрон) и гражданский муж сестры Муля (Самуил Давидович Гуревич).
С.Д. Гуревич и Е.Я. Эфрон
В 1943 году Муру удалось приехать в Москву, поступить в литературный институт. К сочинительству он испытывал стремление с детства – начиная писать романы на русском и французском языках. Но учеба в литинституте не предоставляла отсрочки от армии, и окончив первый курс, Георгий Эфрон был призван на службу. Как сын репрессированного, Мур служил сначала в штрафбатальоне, отмечая в письмах родным, что чувствует себя подавленно от среды, от вечной брани, от обсуждения тюремной жизни. В июле 1944 года, уже принимая участие в боевых действиях на первом Белорусском фронте, Георгий Эфрон получил тяжелое ранение под Оршей, после чего точных сведений о его судьбе нет. По всей видимости, он умер от полученных ранений и был похоронен в братской могиле – такая могила есть между деревнями Друйкой и Струневщиной, но место его смерти и захоронения считается неизвестным.
«На лоб вся надежда» – писала о сыне Марина Цветаева, и невозможно точно сказать, сбылась ли эта надежда или же ей помешал хаос и неопределенность сначала эмигрантской среды, потом возвращенческой неустроенности, репрессий, потом войны. На долю Георгия Эфрона за 19 лет его жизни выпало больше боли и трагедии, чем принимают на себя герои художественных произведений, бесчисленное количество которых прочитал и еще мог бы, возможно, написать он сам. Судьба Мура заслуживает звания «несложившейся», но тем не менее свое собственное место в русской культуре он успел заслужить – не просто как сын Марины Ивановны, а как отдельная личность, чей взгляд на свое время и свое окружение нельзя переоценить.
Источник: Культурология.РФ
Читайте также:
«…Зачем моему ребенку – такая судьбина?». Об Ариадне Эфрон
«Стихи к сыну» Марина Цветаева
1
Ни к городу и ни к селу —
Езжай, мой сын, в свою страну, —
В край — всем краям наоборот! —
Куда назад идти — вперед
Идти, — особенно — тебе,
Руси не видывавшее
Дитя мое… Мое? Ее —
Дитя! То самое былье,
Которым порастает быль.
Землицу, стершуюся в пыль,
Ужель ребенку в колыбель
Нести в трясущихся горстях:
«Русь — этот прах, чти — этот прах!»
От неиспытанных утрат —
Иди — куда глаза глядят!
Всех стран — глаза, со всей земли —
Глаза, и синие твои
Глаза, в которые гляжусь:
В глаза, глядящие на Русь.
Да не поклонимся словам!
Русь — прадедам, Россия — нам,
Вам — просветители пещер —
Призывное: СССР, —
Не менее во тьме небес
Призывное, чем: SOS.
Нас родина не позовет!
Езжай, мой сын, домой — вперед —
В свой край, в свой век, в свой час, — от нас —
В Россию — вас, в Россию — масс,
В наш-час — страну! в сей-час — страну!
В на-Марс — страну! в без-нас — страну!
Январь 1932
2
Наша совесть — не ваша совесть!
Полно! — Вольно! — О всем забыв,
Дети, сами пишите повесть
Дней своих и страстей своих.
Соляное семейство Лота —
Вот семейственный ваш альбом!
Дети! Сами сводите счеты
С выдаваемым за Содом —
Градом. С братом своим не дравшись
Дело чисто твое, кудряш!
Ваш край, ваш век, ваш день, ваш час,
Наш грех, наш крест, наш спор, наш —
Гнев. В сиротские пелеринки
Облаченные отродясь —
Перестаньте справлять поминки
По Эдему, в котором вас
Не было! по плодам — и видом
Не видали! Поймите: слеп —
Вас ведущий на панихиду
По народу, который хлеб
Ест, и вам его даст, — как скоро
Из Медона — да на Кубань.
Наша ссора — не ваша ссора!
Дети! Сами творите брань
Дней своих.
Январь 1932
3
Не быть тебе нулем
Из молодых — да вредным!
Ни медным королем,
Ни пoпросту — спортсмедным
Лбом, ни слепцом путей,
Коптителем кают,
Ни парой челюстей,
Которые жуют, —
В сём полагая цель.
Ибо в любую щель —
Я — с моим ветром буйным!
Не быть тебе буржуем.
Ни галльским петухом,
Хвост заложившим в банке,
Ни томным женихом
Седой американки, —
Нет, ни одним из тех,
Дописанных, как лист,
Которым — только смех
Остался, только свист
Достался от отцов!
С той стороны весов
Я — с черноземным грузом!
Не быть тебе французом.
Но также — ни одним
Из нас, досадных внукам!
Кем будешь — Бог один…
Не будешь кем — порукой —
Я, что в тебя — всю Русь
Вкачала — как насосом!
Бог видит — побожусь! —
Не будешь ты отбросом
Страны своей.
22 января 1932
Все стихи (содержание по алфавиту)
Московских дневников, 1917–1922, Марина Цветаева
Раньше любили три книги стихов Цветаевой и сборник стихов, так что читать «Московские дневники» было несложно, и это просто не разочаровало.
Несколько цитат ниже —
«Я должен научиться подходить к любящему настоящему человека так же, как к его любящему прошлому, то есть — с полной отстраненностью и страстью к творчеству»
«Я не романтическая героиня, я никогда не сливайся с любовником, всегда — с любовью »
« Любить — значит видеть человека таким, каким его задумал Бог, а его родители не смогли сделать его.
Не
Раньше любили три книги стихов Цветаевой и сборник стихов, поэтому читать «Московские дневники» было несложно, и это просто не разочаровало.
Несколько цитат ниже —
«Я должен научиться подходить к любящему настоящему человека так же, как к его любящему прошлому, то есть — с полной отстраненностью и страстью к творчеству»
«Я не романтическая героиня, я никогда не сливайся с любовником, всегда — с любовью »
« Любить — значит видеть человека таким, каким его задумал Бог, а его родители не смогли сделать его.
Не любить — значит видеть человека таким, каким его сделали родители.
Разлюбить: это вместо него увидеть стол, стул «
» Снежные сугробы не убраны, поэтому стою на могиле Сапунова, немного терзаемый тем, что это , ну очень не по-стаховичски. Помню даму в траурном платье. Большие голубые глаза, остекленевшие от слез. Когда гроб опускают, она повторяет его траекторию частыми небольшими крестами. Позже узнаю — это актриса, мать и сестру которой недавно убили в Киеве «
» Я слушаю, слушаю, слушаю.Моя голова опускается все ниже и ниже. Я понимаю роковую ошибку этой зимы, каждое слово — нож, нож проникает все глубже и глубже, я не позволяю себе полностью это почувствовать — о, это не имеет значения — в конце концов, я тоже умру! «
» Я принимаю то, что даю: слепо, так же безразлично к подаче руки, как и к моей собственной, получение «
» Отношения не являются оценочным суждением. Я устал повторять это. От того, что ты дал мне хлеб, я, может быть, стал добрее, но ты не стал возвышеннее »
« Я не оставлю тебя »Это может сказать только Бог — или человек с молоком в Москве, зима 1918 года«
» Смерть пугает только тело.Душа не может этого представить. Следовательно, в самоубийстве тело — единственный герой «
«. Сейчас все на исходе, потому что ничего не ремонтируется: и вещи, и люди, и люди, и любовь «
» Странно. Здесь — воплощение счастья, здесь — воплощение несчастья, и из обеих книг одинаковая печаль — как будто Гете тоже был сослан в Веймар! »
.
Марина Цветаева — определение Марины Цветаевой из The Free Dictionary
В 1939 году Марина Цветаева вернулась в Россию с сыном и, как и все, кто провел время за границей, была чрезвычайно уязвима. «Ветка темной бузины» — это «чтение» стихов Марины Цветаевой, когда Илья Каминский и Жан Валентин обсуждают творчество русских поэтов. как они интерпретируют ее слова и дают представление о ее значении и ее словах. Душа и страсть: классические пьесы Марины Цветаевой. Если сравнить этот фрагмент европейской интеллектуальной истории с тем фактом, что статья о русской литературе в издании Британской энциклопедии 1968 года не содержит упоминания о Марине Цветаевой (1892-1941), которую Борис Пастернак почитал как il miglior fabbro — начинаешь сомневаться в достижении «взаимосвязанности», которой так гордится современный мир.Он предполагает, что Шостакович слышал поэзию Марины Цветаевой как столь же авторитетную и утешительную, и излагал ее прозрачным образом, создавая почву для монологизма Цветаевой (такие мастера двадцатого века, как Осип Мандельштам и Марина Цветаева, вероятно, также известны в Америке своими жизненные истории как их сочинения. Ник Дхирмада отслеживает сдвиг в сознании, порожденный феминистским дискурсом второй волны в использовании Ни Домхнаил в «Таймид Даманта, Дхейрфеарача» переведенного стихотворения Марины Цветаевой «Мы не выберемся из ада». поэт, вызывающий особый интерес, потому что она черпает такую же эклектичную смесь фольклора, стенаний и грубых крестьянских идиом, что и Ни Дхомнал.Но другие возмутительны; Катаева намекает, что Ахматова шпионила за ее друзьями в пользу КГБ (104), и прямо обвиняет ее в соучастии в смерти сына Марины Цветаевой Мура («Она убила его, как будто своими руками» [413]). То же одиночество: Борис Пастернак и Марина Цветаева. Екатерина Чепиела. Многие другие ученые, в том числе сама Смит в ее предыдущей книге «Песня о пересмешнике: Пушкин в творчестве Марины Цветаевой» (1994), исследовали способы, которыми писатели и поэты двадцатого века черпали вдохновение из Пушкина. взаимодействовал с произведениями Пушкина, стремился к диалогу с поэтом.Кэрол Энн: Это стихотворение русской поэтессы Марины Цветаевой (1892-1941) переведено Элейн Файнштейн, самой прекрасной поэтессой, живущей в Лондоне. Выдающаяся русская поэтесса Марина Цветаева (1892-1941) сбежала в Украину со своей любовницей-лесбиянкой.
.