Кризис идентичности в истории: этапы, причины и как его преодолеть? — Колесо жизни

3. Российский кризис идентичности

Проблема
реформирования современных обществ
содержит в себе два аспекта. Первый —
реформирование обществ как организационных
систем. Речь в таком случае должна идти
об общих для всего конкретного многообразия
культур принципах преобразования — о
стратегии реформ. Второй — реформирование
уникального социума, социально-культурной
ткани, и тогда следует говорить о
единичных и особенных тактиках и задачах
трансформации.

Как
“организационная система” российское
общество может быть отнесено к общему
типу бюрократических систем с медленным
типом эволюции, для которых характерен
так называемый “бюрократический ритм”
развития.

Основы
стратегии реформирования таких
сложившихся обществ с достаточно высокой
степенью экономического и
социально-культурного развития
представлены в программе “стратегического
изменения” бюрократических систем
М.Крозье. Теория выделения ригидных
“узлов блокад” и “чувствительных
точек” системы, в которых возможны
инновации; провоцирование “конструктивных
кризисов” в нужное время и в нужном
месте для того, чтобы создать процесс
развития в стране — эти действия
применимы ко всем организационным
ансамблям, в т.ч. и к российскому обществу.

Однако
проблема стратегии изменения, являясь
организационной проблемой, остается
чистой теорией без знания того
культурно-исторического конкретного
контекста, в котором, собственно, и
предстоит выделять “узловые” точки
системы и делать “главные и второстепенные”
ставки в социальной игре. Россия же в
этом отношении находится в совершенно
уникальном положении. Главная ее
социально-культурная проблема заключается
в абсолютно неудовлетворительном знании
самой себя, в отсутствии на сегодняшний
момент социально-культурной
самоидентификации, национальной
самоидентификации. Более того, специфика,
болезненность развития и многие беды
нашей страны происходят от того, что
такого твердого и крепкого самоосознания
не было и ранее, в том числе и до
считающегося ныне переломным 1917 года.

После
революции осмысление сущности русского
национального характера и духа только
началось, и то в среде русской
интеллектуальной эмиграции. Сегодня
же, когда мы вновь переживаем очередной
“кризис идентичности”, причем острейший,
нужда в выработке целостного и прочного
самопонимания становится просто-таки
задачей наипервейшей важности. Только
поняв, “кто мы, что мы и куда мы идем”,
мы сможем верно определить главные
“узлы” реформирования нашей социальной
системы, главные сферы воздействия,
свои сильные и слабые стороны, ригидные,
неподдающиеся влиянию структуры и те
“опорные”, “якорные” точки, в которых
возможно подлинное движение вперед.

Но
предварительно следует сказать несколько
слов о понятии “кризис идентичности”,
потому что это — явление, которое не
ново в социальной реальности. Состояние
это переживалось многими народами, а
потому существуют “общие” для всех
стран моменты, и теоретическое знание
их облегчает понимание, переживание и
преодоление такого кризиса в России.

“Кризис
идентичности” — понятие, которое
подразумевает утрату прежде существовавших
социально-психологических и нравственных
ориентиров, потерю психологического
равновесия как отдельным человеком,
так и крупными национальными общностями.

Существуют
проблемы идентификации индивида с
семейной, социальной, этническими
группами, с религиозными, политическими
и национальными сообществами. Нисколько
не умаляя важности первых, следует
подчеркнуть, что в кризисные эпохи
особый интерес вызывает изучение
становления и развития политической и
особенно национальной идентичностей.

В
самом общем виде национальная идентичность
складывается на основе национального
характера, политической культуры,
моделей социализации, воспитания и
образования, принятых в данном обществе.
Все эти факторы имеют как постоянные
составляющие, так и часть, подверженную
временным изменениям. В единое целое
эти характеристики цементирует
государственная программа развития
общества, которая принимает вид
общественной идеологии или социального
мировоззрения, выражающих цели и средства
движения данного социума.

Теоретические
основы разработки проблемы идентичности
были заложены датчанином по происхождению
Эриком Эриксоном, который ввел в
политическую науку термин “кризис
идентичности”. В его концепции “кризис
идентичности” — состояние прежде всего
социально обусловленное, и оно теснейшим
образом сопряжено с потрясениями в
жизни общества на поворотах истории,
такими, как революции, войны и т.п.
события.

В
понятии “идентичности” Эриксон
различает две взаимосвязанные стороны
— “персональную идентичность”
(стремление индивида к сохранению
психологической самотождественности)
и “коммунальную идентичность”
(включенность индивидуального бытия в
некоторую человеческую общность и
разделение с ней господствующих в ней
социальных ценностей на определенном
этапе социальной истории) (171).

Через
рефлексию и наблюдение, через процессы
сравнения себя с другими и других с
собой на основе общезначимых ценностей
происходит процесс установления
тождественности персональной и
коммунальной идентичностей, который
заканчивается образованием психосоциальной,
или психоисторической идентичности
как признака полноценного бытия личности
(172). Это означает, что в нормальном
состоянии индивид испытывает чувство
органической принадлежности к своей
исторической эпохе и свойственному
этой эпохе типу межличностного
взаимодействия, гармонии с присущими
ей идеями и поступками, с доминирующим
в данную эпоху социально-психологическим
образом человека. Словом, имеет место
принятие социального бытия как “своего”
(173).

В
переломные моменты истории, когда на
смену одному миропорядку приходит
другой с новыми общезначимыми ценностями
и социальными установками, такая гармония
рушится и тогда в состоянии кризиса
оказываются не только отдельные личности,
но и целые сообщества. Когда прежняя
система организации социального опыта
оказывается расшатанной, а ценности
устаревшими, социальная общность
вступает в переходную эпоху — возникает
“вакуум идентичности”, который
образуется с того момента, когда большая
часть сообщества испытывает бессознательное
ощущение “сжатия” привычного “образа
мира” и все явственнее становится
смутное предчувствие грядущих перемен
в умонастроениях и социальных
представлениях (174). Все эти чувства нам
хорошо знакомы, именно их мы переживали
еще совсем недавно.

Преодоление
кризиса связано с появлением в обществе
творческих исторических личностей,
которые благодаря обостренной
чувствительности и абсорбирующей
способности предстают в качестве
выразителей общих для всех проблем.
Само общество в такие времена нуждается
в политическом лидере, который,
трансформируя свои личные обостренные
переживания в идеи, созвучные умонастроению
эпохи, включает его компоненты в новую
мировоззренческую парадигму. Идеи эти
облекаются либо в провидческую форму
новых религиозных или светских учений,
либо в политические программы и
воспринимаются людьми как спасительные
рецепты. Эриксон посвящает специальные
исследования некоторым из такого рода
личностей, ставшими лидерами крупных
по историческим масштабам движений к
новой идентичности — М.Лютеру,
Т.Джефферсону, М.Ганди. Такой индивид
создает элементы консолидации и
консенсуса в общественном сознании. Но
при этом он изначально обладает
концептуальным видением проблемы,
сознавая ее комплексную и сложную
природу.

Именно
таковым было лидерство Мартина Лютера,
начавшего свою общественную деятельность
с выступления в Виттенберге с 95-ю
тезисами, отвергавшими основные догматы
католицизма и сформулировавшего главные
положения протестантизма. Именно такой
была политическая фигура Махатмы Ганди,
в основе социальных действий которого
лежало его этическое учение о ненасилии
и тактика ненасильственной борьбы —
сатьяграха — ставшие программой
национально-освободительного движения
в Индии. Сходной была историческая роль
личности В.И.Ленина, политической
деятельности которого предшествовала
концептуальная проработка учения
К.Маркса и прагматически-политической
стратегии и тактики действий, нашедших
отражение в работах “Что делать?”,
“Государство и революция” и других.

Подтверждение
этому мы находим и в нашей недавней
истории, в которой функцию сплочения и
новаторского действия выполнял сначала
М.Горбачев, а в 1991 году Б.Ельцин, когда
он получил чрезвычайно высокий процент
поддержки на президентских выборах.
Однако в последующие годы не была
выработана концепция переходного
периода и идеологический вакуум
сохранялся.

Согласно
концепции Эриксона политическим лидером
не может быть случайная фигура. Она —
результат взаимообусловленного процесса
развития истории и личностного фактора.
Взгляд на российскую современность в
терминах психоистории позволяет понять,
насколько странно, например, было бы
требовать от М.Горбачева “концепции”
декларированной им “перестройки”, ибо
он сам и его мировоззрение были отражением
того периода нашей эволюции, когда
назрел отказ от старых догм и ценностей,
но еще не ясны были перспективы и цели
развития. Совершенно очевидно, что
сейчас возникла острейшая необходимость
в выработке идеологических ориентиров,
которые призваны и могут заполнить
“идеологический вакуум”. Новые
идеологические ценности должны быть
четко определены и открыто заявлены,
поскольку без них невозможно не только
для нации, но и для каждой отдельной
личности определить свою “жизненную
перспективу”. Дело в том, что хотя
“кризис идентичности” и представляет
собой в некотором роде естественный
процесс в развитии общества и индивида,
но его следует целенаправленно
преодолевать.

“Кризис
идентичности” разрешается путем
переоценки прежних норм и представлений,
а также через ролевое экспериментирование
— прикидку на себя будущих социальных
ролей. Этот этап получил удачное название
“психосоциального моратория”. Именно
в этом состоянии находится наше общество
последние несколько лет.

Затяжка
с процессом идеологической определенности
самым непосредственным образом угрожает
безопасности и устойчивости жизненного
пространства индивида и всего общества,
потому что ни индивид, ни общество не
могут долгое время находиться в состоянии
дезориентированности, они ищут выходы,
которые, как показывает историческое
прошлое, далеко не всегда являются
благотворными для отдельных народов и
мирового сообщества.

Особую
опасность в периоды коллективных
кризисов представляет формирование и
укрепление “негативной идентичности”
отдельных людей и целых групп и слоев
общества. В случае длительных кризисов
индивиды могут отчаяться найти возможности
преобразовать элементы отрицательной
идентичности в позитивную идентичность.
И тогда эта подавленная отрицательная
энергия находит выход в поддержке
народом психопатических лидеров,
социальным основанием существования
которых является именно негативная
идентичность.

К
сходным результатам, но на несколько
иной концептуальной основе, пришел в
первой половине XX века испанский философ
Ортега-и-Гассет в своей книге “Восстание
масс”, изданной в 1930 году, которая,
однако, была прочитана по-иному после
прихода к власти нацистов в Германии.
Ортега-и-Гассет описывает состояние
масс в особый кризисный, переходный
период европейского развития, который
характеризовался бурным вторжением
новой технологии в европейскую историю,
общим повышением уровня материальной
жизни и духовных запросов огромной
части населения стран Запада,
распространением процессов индустриализации
и урбанизации и невиданно высокими
темпами роста активности людей, их
стремлением вмешиваться в общественную
жизнь (175).

Разрушение
прежней иерархии и взаимодействия
социальных страт выбрасывает на
поверхность общественной жизни огромные
массы людей, вырванных из своего
социального места и оторванных от своего
социального статуса. Индивиды оказываются
без привычно ориентированных социальных
целей, крепких социальных привязанностей
и в результате могут стать хорошим
материалом для предприимчивых политиков.
Это положение усугубляется тем
обстоятельством, что массы наследуют
состояние разрушения прежней системы,
в которой уничтожено даже то, чего
сокрушать не следовало бы, не имея
ничего, что могло бы служить заменой
старым социальным механизмам, худо ли
бедно, но обеспечивавшим порядок и
стабильность. В такой ситуации массы
ждут прихода сильного лидера, который
укажет им то, к чему они должны стремиться
и чего желать.

Очень
близкую к вышеизложенной картину
восприятия этого этапа социального
кризиса предложил профессор политических
наук Йельского университета в США Роберт
Даль, который, опираясь на рассуждения
испанского философа, сделал вывод о
глубокой взаимной зависимости народных
масс и лидера. “На вопрос “Кто правит?”,
— пишет он, — ответом будет: ни масса,
ни лидеры, а оба вместе; лидеры улавливают
желания масс и, в свою очередь, пользуются
силой, которая обеспечивает им лояльность
и послушание этих масс, для того чтобы
ослабить или совсем ликвидировать
всякое противостояние своему собственному
закону” (176).

Таким
образом, понятно, что выработка
объединительной национальной идеи,
которую с необходимостью должна
предварять глубокая и сложная работа
по осознанию сущности русского
национального духа и национального
характера, т.е. осознание национальной
идентичности России, имеют ныне огромную
политическую и жизненную важность. Без
такого самоосознания невозможны ни
преодоление “кризиса идентичности”,
ни стабильное и сколько-нибудь длительное
существование любой нации, государства,
страны.

Устойчивая
политическая система, например в США,
обладает стабильностью постольку,
поскольку большинство американцев
придерживается и сохраняет приверженность
тому, что в этой стране называется
“демократическим кредо”. Подавляющая
часть американцев верит в то, что их
система является наиболее совершенным
из всех реально существующих приближений
к демократическому идеалу. Они полагают,
что те недостатки, которые у нее есть,
вполне исправимы в рамках самой этой
системы, без радикальной трансформации
ее основания. Кроме того, рядовые
американские граждане в большинстве
своем уверены в том, что официальные
лица не допускают крупных нарушений
законов и что американские управленческие
структуры в целом придерживаются
декларируемых демократических установок.
Последнее к тому же формируется системой
образования и закрепляется у взрослой
личности, когда она находит подтверждение
им в реальном процессе своих социальных
действий. В конечном счете “отвергнуть
демократическое кредо” для американца
равнозначно отказу быть американцем
(177).

Для
преодоления кризиса идентичности в
России нужно выработать свою, выросшую
из недр российского характера и сознания
идеологию, могущую положить предел
бесконечным неадекватным реальности
социальным заимствованиям и экспериментам,
которые, собственно, и становятся
возможными постольку, поскольку у нас
до сих пор нет крепкого и твердого
понимания самих себя — своей собственной
особой своеобразной геополитики,
психологии, устройства хозяйственной
жизни, политики, т.е. всего того, что
можно было бы назвать российским
правосознанием, поддерживающим и
обосновывающим новую российскую
государственность.

Неосознанность
и неустойчивость национальных органических
и священных традиций, шаткость
нравственного характера народа,
безмерность и подражательность
политического дерзания российской
интеллектуально-политической элиты
создали совершенно особенный вариант
кризиса коллективной идентичности в
России, который выражается в форме
Смуты.

Особенностью
всех российских Смут было то, что они
сопровождались социальной бездеятельностью,
попустительством со стороны правящих
эшелонов и интеллигенции. Главной
функцией последней в хорошо и правильно
организованном обществе является
постоянная и адекватная реальности
работа по осмыслению хода перемен в
социальной жизни. При отказе интеллигенции
от выполнения этой своей функции во
времена российских Смут набирал силу
процесс анархического “развязывания”,
“разнуздания низов”. Итогом было то,
что часть правителей, которые ощущали
себя временщиками, пользовалась таким
состоянием масс для осуществления
имущественного передела.

“Развязанному”
индивиду (вспомним, кстати, что к 1985 году
самыми модными словечками в жаргоне
молодежи стали характеристики “крутой”
и “отвязанный”) давалось право на
беспорядок, на самовластье, происходило
разгосударствление российского
правосознания.

Всякая
Смута — это брожение, и главное состоит
в том, чем оно заканчивается — сможет
ли народ перебродить и опомниться (как
это было во времена первой Смуты XVII
века) или же случится так, что его задавят,
“оседлают” политические авантюристы.

При
этом важно помнить, что прекращение
Смуты вовсе не означает реставрацию
какой-либо прежней формы государственности.
Возможна и желательна выработка нового
творческого типа государственности,
который бы оформил органически присущий
национальному характеру дух и сознание
в адекватную ему государственную форму
— национальную государственность.

Как
свидетельствует история, “падение”
продолжается до тех пор, пока в народе
не созревает жажда “восстановления”
порядка, с одной стороны, а с другой
стороны, пока не появляется лидер или
группа лидеров, которые обладают
государственным мышлением, т.е. которые
способны выработать новую объединительную
идею и начать создание государственности
нового типа.

Важен
также момент созревания и оформления
государственно-лояльного слоя
интеллигенции, которая является тем
посредником, который первым переводит
в осознанные категории факты наличного
политического бытия, помогая тем самым
формированию новой национальной
идентичности. Всякое осознание
государственно-созидательных параметров
этой идентичности есть шаг в сторону
становления и укрепления народного
правосознания, а значит, и новой
государственности.

Кризис идентичности в условиях глобализации и становления информационного общества.

Проблема идентичности оказалась одной из наиболее актуальных в начале XXI в. Самые различные процессы и явления современной жизни рассматриваются сквозь призму понятий «кризис иден­тичности» и «поиск идентичности». В последние годы обсуждение проблем идентичности стало магистральным направлением глобалистики — междис­циплинарного научного направления, ориентированного на анализ совре­менного мирового порядка.

Термин «глобализация» начал использоваться еще в начале 1980-х гг. Т. Левитом, Дж. Маклином, Р. Робертсоном и другими американскими ис­следователями. изучавшими транснациональный характер экономических процессов. После опубликования в 1990 г. книги японского экономиста Кеничи Омае «Мир без границ» термин «глобализация» приобрел более широкое звучание и вскоре превратился в один из наиболее употребляемых при обсуждении «пост современной эпохи».

При существенных разночтениях в трактовке природы и последствий глобализации практически все аналитики делают акцент на проблеме целост­ности современного миропорядка, перспективах общепланетарной универ­сализации знаний, культурных ценностей, производственных и политико- правовых форм. Фундаментальной основой глобализации считается револю­ция в средствах коммуникации, связи и информатики, радикально изменив­шая характер интеллектуального, культурного и т ехнологического взаимодей­ствия, породившая беспрецедентную социокультурную взаимозависимость отдельных стран и народов. Многие специалисты делают вывод о том, что развитие глобальных экономических, политико-правовых и информационных систем ведет к ослаблению национальных государств и нарастающему кризи­су национальной и конфессиональной идентичности. Но столь же очевидным становится и нарастающее противодействие мировой «периферии». Про­пасть между богатыми и бедными странами становится особенно зримой на фоне закрепления единых стандартов производства и потребления. Экспан­сия западного образа жизни, «лавина американских артефактов», как Джеймс Дэвидсон назвал массу современных бытовых явлений от фасгфуда и джин­сов до рэпа и кредитных карточек, воспринимается в качестве культурной и даже политической агрессии. Нескрываемые притязания США на роль един­ственной «сверхдержавы» и упорные попытки формирования мировой систе­мы «Pax Americana» лишь усиливают это впечатление.

На протяжении 1990-х гг. стало очевидно, что подъем националисти­ческих и клерикальных настроений в современном мире во многом связан именно с реакцией традиционных культур на глобальный вызов. Вслед за Самюэлем Хантингтоном многие исследователи называют эти процессы «столкновением цивилизаций». Сам Хантингтон определяет цивилизации как культурные сущности, формируемые на основе единства языка, рели­гии, обычаев и существующие в качестве идентификационных систем. В современном мире, когда вслед за окончанием «холодной войны» потерял значимость вопрос «С кем вы?», ключевой проблемой стало определение «Кто мы?». Стратегия блоковой солидарности сменилась культурным самоопределением, а политическая борьба переместилась в сферу меж­культурной конфронтации.

Проблема идентичности актуальна не только для «периферийных» стран, уязвимых в условиях глобализации, но и для ведущих держав мира. Показательно, что острый кризис идентичности поразил американское об­щество, которое по праву могло бы считаться триумфатором эпохи глоба­лизма. После трагических событий 11 сентября 2001 г. настроения в амери­канском обществе изменились радикально. На смену гражданской апатии и культурному сепаратизму пришло обостренное чувство патриотизма и го­товность деятельно отстаивать «место Америки в мире». Однако за этим эмоциональным движением по-прежнему сохраняются признаки растерян­ности и духовной разобщенности. С.Хантингтон в своем бестселлере «Кто мы?» резонно замечает: «Изобилие американских флагов после 11 сентября явилось не столько свидетельством возросшего осознания национальной идентичности, сколько признаком неуверенности в собственной сути, при­знаком колебаний в ответе на вопрос, а кто мы такие… Неужели Америке необходим Усама Бен Ладен, чтобы осознать: мы — американцы?».

Существует немало объективных причин для обострения проблемы идентичности именно в американском обществе. К ним относятся и послед­ствия окончания «холодной войны», когда распад СССР психологически ослабил значимость национальной стратегии безопасности, и мощнейшая волна иммиграции, в том числе испано-язычной, и результаты долговремен­ной политики «мультикультурализма». Но наиболее болезненная проблема рождается совершенно в иной плоскости — американская идентичность в условиях торжества глобализации оказывается в состоянии почти неразре­шимого противоречия. Признание американской идентичности в качестве «особой», «уникальной», т.е. именно «национальной», означает полную бессмысленность распространения американских ценностей среди других народов и дискредитирует характерное для американцев самоопределение в мире. Если же американская идентичность позиционируется как совокуп­ность бесспорных общечеловеческих ценностей, то она утрачивает харак­тер национальной и не может стать препятствием для нарастания центро­бежных культурных тенденций.

Подобная проблема характерна не только для американского общества. Она носит универсальный характер. Укрепление транснациональной эконо­мики и международно-правовой системы, экуменического движения и миро­вых информационных систем, синтез классических идеологий и формирова­ние усредненных стандартов социального обеспечения уничтожает привыч­ное пространство идентификации. Идентичность начинает «сужаться» до уровня субкультур. Размывание национальных и культурных границ заставля­ет людей все более настойчиво искать «собственное» социальное окружение, придавать гипертрофированное значение расовой или конфессиональной принадлежности, общим «историческим корням» или политическим мифам. Ф. Фукуяма, С. Хантингтон, П. Бьюкенен, И. Валлерстайн и другие ведущие западные мыслители усматривают в этой тенденции угрозу глобальной циви- лизационной катастрофы. На страницах их произведений формируется траги­ческий образ мира, где разворачивается то ли конец истории, то ли столкнове­ние цивилизаций, а в самое последнее время — пришествие нового варвар­ства, начало очередной мировой войны — на этот раз с глобальным террориз­мом. Проблема идентичности в этом свете остается объектом и полем конфликтного противоборства социальных, политических и идейных сил,

каждая из которых стремится подавить другие и навязать свой вариант цивилизационного движения. Поиск идентичности, т.е. попытки ценностного и культурного самоопределения, рассматриваются прежде всего как защитная реакция в условиях глобализации, а потому трактуется в качестве источника нарастающей социальной напряженности. Однако очевидно, что не меньшую роль в обострении кризиса идентичности имеет и сложная перестройка социальной организации самого западного общества.

Устраняя традиционное классовое деление индустриального обще­ства, «информационная революция» провоцирует не менее жесткую соци­альную поляризацию. Причем критерием нового социального деления явля­ется не владение неким объемом знаний, а именно личностные качества человека, его способность свободно оперировать информацией и знаниями, создавать новые информационные продукты. Поэтому в системе стратифи­кации общества акцент постепенно переносится с типов поведения на структуру ценностей человека. Ведущим социальным типом становится человек, способный к свободному поиску информации, творческому ее осмыслению и на этой основе — к личному самосовершенствованию. «Ин­формационная революция», качественно изменившая источники и носители информации, формы и методы ее поиска и использования, предоставила неограниченные возможности для развития такого типа личности и нара­щивания влияния подобных людей на все общество.

Феномен появления новой социальной элиты следует рассматривать в. контексте более широкой проблемы — процесса виртуализации общества. Этимология термина «виртуальный» позволяет дать множество его тракто­вок, подчас весьма противоречивых и даже взаимоисключающих. Латинс­кое virtualis, переведенное как возможный, и английское virtual, переведен­ное как фактический, действительный, получали самые различные смысло­вые толкования еще в античной и средневековой философских традициях. Но всегда подразумевалась вполне четкая онтологическая грань между «реальными объектами», с характерными для них упорядоченностью, на­глядностью, «практичностью», и «виртуальными», как иллюзорными, маги­ческими, «потусторонними».

Априорное разделение реального и виртуального являлось одной из важнейших характеристик традиционной картины мира, унаследованной и классической научной парадигмой. Рождение на рубеже XIX- XX вв. кванто­вой физики буквально взорвало эту стройную онтологическую систему. Фотонная теория позволила впервые говорить о феномене «виртуальной реальности». Но сам термин «virtual reality» закрепился в середине 1980-х гг. в ином смысле. Джарон Ленье первым тогда предложил рассматривать виртуальную реальность в качестве мультимедийной имитации реалистич­ных или вымышленных сред, некоего иллюзорного мира, в который погружа­ется и с которым взаимодействует человек. В исследованиях А. Крокера, М. Вэйнстайна, М. Кастельса, Ф. Хэмита, Д. В. Иванова сложилась целостная концепция виртуальной реальности как сложного имитационного простран­ства, не имеющегс собственной онтологической сущности, но оказывающего многогранное воздействие на все сферы человеческой деятельности. Оче­видно, что использование компьютерных технологий придает воздействию виртуальных объектов на органы чувств человека весьма «практический» характер. Вместе с тем виртуальное пространство представляет собой имен­но имитационную среду, своего рода «буферную реальность», которую каж­дый человек наполняет собственным смыслом, ощущениями, образами.

Первоначально «экспансия» виртуальной реальности связывалась с вне­дрением мультимедийных технологий. Однако уже вскоре стало очевидно, что виртуализация различных сфер общественных отношений сопряжена не толь­ко с технологическими нововведениями, но и существенными изменениями в самом характере человеческой деятельности, способах и мотивах коммуника­тивного взаимодействия. Ускоренное развитие системы электронной, в том числе фьючерсной, торговли переносит в виртуальное пространство все большую часть товарно-денежного обращения. Сами образы товаров и фирм- производителей превратились благодаря системе брендинга и франчайзинга в чрезвычайно выгодный объект сбыта. Бренд товара, т.е. имиджевый образ, сегодня является неотъемлемым компонентом его себестоимости.

Еще более заметный феномен — виртуализация политической сферы. Технологии public relations превратили политический процесс в подобие виртуального политического рынка, где «продаются» и «покупаются» обра­зы политиков, партий, программ и событий. Политические имиджи, созда­ваемые рейтинг- и имиджмейкерами, постепенно превращаются из «пред­выборного» товара в постоянный элемент властных отношений. С их помощью симулируются самые различные компоненты политических прак­тик. Все основные институты представительной демократии — парламента­ризм, разделение властей, многопартийность, состязательный политичес­кий процесс — вытесняются интегрированной виртуальной средой, перена­сыщенной маркетинговыми образами и разнообразными «ресурсами», но совершенно нивелированной с точки зрения реального идеологического многообразия. Схожие процессы виртуализации происходят и в других сферах — постмодернистском искусстве, мультимедийной массовой культу­ре, постнеклассической науке, «нетрадиционных» семейных отношениях, сетевых интернет-сообществах и пр.

Очевидно, что все перечисленные явления могут существовать только в условиях интенсивного информационного обмена, основанного на ис­пользовании передовых мультимедийных технологий. Уровень виртуализа­ции той или иной сферы общественных отношений напрямую зависит от количества способов создания, преобразования и потребления информации. С этой точки зрения информационное пространство можно рассматривать как неотъемлемую форму существования виртуальной реальности. Однако формирование информационного пространства сопряжено не столько с решением технологических задач, сколько с утверждением нового масшта­ба человеческого мировосприятия, с тотальной экспансией информации, вытесняющей привычные смыслы, установки, ценности.

Современный человек формируется как личность в медианасыщенной среде, где любые социальные отношения оказываются неразрывно связаны с интенсивным информационным обменом. Он оказывается погружен в настоящий океан информации. Причем вместо получения пространных, соотносящихся друг с другом, собранных и систематизированных информа­ционных «полос» он сталкивается с короткими «вспышками информации» — аудиовизуальными клипами, числовыми рядами, новостными текстами, «об­рывками теорий», которые не укладываются в прежние границы представле­ний и знаний. Нередко этот информационный поток несет противоречащие и даже взаимоисключающие сведения, а общее количество информации возрастает в геометрической прогрессии.

Восприятие виртуальной реальности как метафоры, отражающей «пе­репроизводство смыслов» и упадок «реальности», стало одной из наиболее заметных черт постмодернистской философии. В трудах Ж.-Ф. Лиотара, Ж. Бодрийяра, А. Турена, Ж. Делеза всесторонне рассматриваются онтоло­гические, социальные, мировоззренческие аспекты этого феномена. Показа­тельно, что, рассуждая о специфике современного общества, постмодернис­ты охотно прибегают к терминам и выражениям с «игровой семантикой». Игра становится одним из наиболее популярных символов бытия человека в виртуальной реальности. В эпоху повального увлечения компьютерными «стрелялками» и «стратегиями» это не вызывает удивления. Но игровой компонент культуры оказался объектом пристального внимания европейс­ких мыслителей существенно раньше. Еще в начале XX в. Йохан Хейзинга разработал концепцию игровой деятельности как одного из основных архе­типов человеческого самовыражения и взаимодействия. Он же ввел в социальную антропологию термин Homo ludens (человек играющий).

Становление информационного общества существенно меняет характер игровой деятельности. Классическая игра очень четко обособляется от «обы­денной жизни» местом действия и продолжительностью, протекает внутри своего пространства, которое обозначается сценарием. В обществе, где царит «утрата смыслов», где виртуальная, знаковая культура приобретает собствен­ное бытие, игра не только проникает в реальность, но и придает ей все более театрализованный характер. Причем на смену шекспировской формуле «Весь мир театр, а люди в нем — актеры» приходит метафора Моэма: «Актер живет на сцене, а в жизни лишь играет». Homo ludens становится вполне реальным социальным типажом, причем имеющим немалые преимущества. Такой че­ловек принципиально меньше отягощен грузом сформированных и истори­чески обусловленных стереотипов, он обладает более мобильными реакция­ми и способностью манипулировать любыми пластами информации. Ощуще­ние «неполной реальности мира», характерное для игровой концепции жиз­ни, порождает раскрепощенность социального поведения, относительную легкость адаптации к новым условиям, способность к гибкому моделирова­нию социальных ролей, творческому использованию окружающей реальнос­ти, манипулированию людьми и информацией.

Игровая концепция жизни разительно изменяет систему социализации личности и всю модель стратификации общества. Она формирует сообще­ства, основанные на симуляции образов «Я» и «МЫ». Смоделированная идентичность такого сообщества может основываться на самых произволь­ных комбинациях социальных признаков — половых, возрастных, семейных, этнических, конфессиональных, культурных, идеологических и т.п. Она не обязательно имеет преемственный характер и подвержена быстрым измене­ниям. Социализация индивида в рамках подобного сообщества представляет собой не усвоение групповых ценностей или норм поведения, а построение определенного личностного имиджа. Причем, в отличие от статусных при­знаков, основанных на престижности того или иного стиля жизни, имидж нельзя «выбрать». Под имидж невозможно «подстроиться», как под модный образ поведения или потребления. Имидж является результатом социального творчества индивида. Он может быть сконструирован из различных атрибу­тов потребления или занятости, распространенных в обществе, но является прежде всего средством самовыражения, самопрезентации человека.

Имиджевая модель поведения предполагает особую значимость нефор­мальных межличностных связей. По своей сути имидж отражает свободное самоопределение человека, но социальную значимость он приобретает лишь при условии активного коммуникативного взаимодействия. Иметь имидж означает заявить окружающим о своем личном стиле жизни и быть услышан­ным. Таким образом, имидж не только требует от человека постоянного «самореферирования», но и основывается на рефлексивном восприятии со­циального окружения. Складывается парадоксальная закономерность — чем активнее человек стремиться к поддержанию собственного имиджа, тем больше он зависим от интенсивного общения с окружающими. Возникает и обратная зависимость — все большая плотность информационного простран­ства, растущая интенсивность общения заставляют человека втягиваться в процесс симуляции своей идентичности, дополнять и корректировать свое «Я», выстраивать свой образ в глазах все большего числа людей.

Итак, в информационном обществе способность моделировать и под­держивать личный имидж оказывается важнее, чем наличие престижных атрибутов того или иного стиля жизни. Формирование имиджа становится ключевым в социальных притязаниях человека, в поиске социального окру­жения. Тем самым в обществе стремительно нарастает многообразие пове­денческих моделей, ценностный и мотивационный плюрализм. Под воздей­ствием этих факторов меняется и вся система стратификации общества. Она приобретает все большую гибкость, многомерность, фрагментарность, почти эфемерность. На смену нормативной, предписывающей социализа­ции человека приходит спонтанная самоорганизация социальных групп. Стройная институциональная структура общества сменяется интенсивными коммуникативными связями. По выражению Н. Лумана, общество становит­ся «коммуникативным». Но парадокс ситуации связан с тем. что адаптация человека к новой социальной системе не преодолевает, а скорее усиливает угрозу кризиса идентичности.

Распространение имиджевой модели поведения и игровой концепции жизни, социальная успешность их приверженцев (заметная и в политичес­кой, и в экономической, и в культурной сферах) создают угрожающий разрыв между «социально реальным» и «социально виртуальным». Проис­ходит «размывание» привычных категорий идентичности, основанных на групповой солидарности и культурных традициях. Из коммуникативной культуры общества вытесняются исторически сформировавшиеся формы общения. Традиция начинает восприниматься как искусственное ограниче­ние свободного самовыражения человека, а не сосредоточение культурного опыта поколений. Все это может трактоваться как глобальный ценностный и мотивационный кризис. Однако суть происходящей метаморфозы заклю­чается не в фатальной ценностной дезориентации современного человека. В информационном обществе происходит переход к совершенно новой системе самоидентификации, позволяющей свободно моделировать соб­ственное «Я» из многообразных информационных ресурсов окружающего мира, конструировать собственную идентичность, а не искать ее в соприча­стности к тем или иным сообществам и культурным традициям.

Способность к свободной, моделирующей самоидентификации является одним из проявлений так называемого креативного мышления. В отличие от традиционной вербально-логической системы, креативное мышление не явля­ется инструментом логики и результатом многоуровневого абстрагирования. Оно опирается на систему разрозненных образов, иррационально восприни­маемых и обрабатываемых подсознанием. Человек с креативным мышлением воспринимает все многообразие окружающей реальности как изначально неорганизованную, хаотичную, деструктурированную среду, лишенную пре­дустановленных правил и жесткой внутренней логики. Информационное пространство превращается для него в неисчерпаемый поток «клипов» — модульных единиц информации, предельно динамичных, изменчивых, необя­зательных, относительно независимых друг от друга, подлежащих свободно­му отбору и комбинированию. При этом сознание вольно или невольно вытесняется в сферу интуитивного творчества — оно попадает в пространство симуляции образов, моделирования виртуальной реальности. Необходимым условием для такого творчества становится не преемственность опыта, не энциклопедическое обобщение знаний, а постоянная смена впечатлений, •непрерывное обновление «ресурсной базы». Креативность мышления оказы­вается в прямой зависимости от ускоренного темпа жизни, от формирования все новых ситуаций и раздражителей, от многообразия «клиповой культуры».

Современная политическая, экономическая и научная элита с успе­хом рекрутирует людей с креативным мышлением. Но это неизбежно раскалывает общество, поскольку на другом социальном полюсе оказыва­ются те категории населения, которые могут считаться аутсайдерами «виртуального мира». Их составляют люди с традиционной системой мышления и мировосприятия. Они не только не обладают определенным образовательным цензом или уровнем профессиональной компетенции, но и прежде всего психологически не готовы к происходящим переменам. Их маргинализация основывается на устойчивом недоверии к мультиме­дийным технологиям, отсутствии психологического комфорта при исполь­зовании новейшей техники, а главное — на неспособности к постоянному генерированию новых знаний, интенсивному участию в коммуникативных процессах, пересмотру устоявшихся представлений. Это люди, которые предпочитают «закрытое» социальное пространство, испытывают чувство комфорта, опираясь на привычные и знакомые категории целесообразнос­ти, полезности, допустимости тех или иных шагов и реакций. Необходи­мость подвергать сомнению собственные знания и убеждения, гибко моделировать свое поведение и менять ролевые установки приводит таких людей к стрессовому состоянию.

Распространенное убеждение в том. что подобные психологические проблемы могут быть решены благодаря широкому распространению современной информационной культуры, своего рода «компьютерному всеобучу», глубоко ошибочны. При столкновении с «виртуальной реаль­ностью» личность, не готовая к открытому,’ «игровому» диалогу с внеш­ней средой, испытывает еще большую потребность в строгих, понятных, безапелляционно воспринимаемых «смыслах», в образовании замкнутого культурного пространства, воспринимаемого как «собственное». Проис­ходит своего рода психологическая инфляция. Не имея возможности освоить окружающую социокультурную реальность, человек начинает транслировать на нее свои собственные представления и ожидания. И по мере того, как окружающий мир становится более сложным и изменчи­вым, человек традиционного типа все активнее стремится к воссозданию в нем наиболее привычных, традиционных форм социальной идентифи­кации. Феномен возрождения семейных, религиозных, этнокультурных ценностей во многом объяснятся именно этим фактором. Сама обще­ственная дискуссия о «кризисе идентичности», об «угрозе утраты исто­рической памяти» или «разрушения культурного наследия» наглядно иллюстрирует фобии и устремления «традиционного человека». Не слу­чайно и то, что возрождение этнонациональных и конфессиональных ценностей сопровождается взрывом ксенофобии. За этой априорной неприязнью к «инородцам» скрывается нарастающая конфликтность «тра­диционного человека».

Инстинктивно защищаясь от потока новой информации, человек тради­ционного типа приобретает такие черты, как скрытность, подозрительность, инфантильность. Он охотно верит в широкое распространение заговоров, тем более что представление о господстве неких тайных сил, о царящих в обществе обмане и лжи компенсирует его собственную неуспешность. Спасаясь в калей­доскопе насущных, повседневных проблем, подобные люди предпочитают не замечать принципиальные изменения окружающего мира и расценивать новые явления как бессмысленные, не имеющие практического значения фантазии. При этом именно они оказываются объектом мощнейшего информационного манипулирования, объединяются в массу, которая восторженно принимает и легко усваивает любые образы, имитирующие «подлинный смысл», «настоя­щую правду». Преобладание массы превращает общество в публику, падкую на впечатления, но инертную в своем социальном бы гии.

Итак, кризис идентичности является одной из наиболее сложных и взрывоопасных глобальных проблем человечества. Он не может быть ос­мыслен в категориях конфронтации «новых» и «старых» социальных сил, в контексте борьбы за сохранение или забвение традиционных этнокультур­ных и конфессиональных ценностей. Проблема идентичности порождена инновационным характером развития информационного общества, перма­нентной изменчивостью и клиповой фрагментарностью современной куль­туры. Современный человек Вынужден постоянно терять идентичность с тем, чтобы вырабатывать ее вновь и вновь. Уже казалось бы найденный ответ, сформированный «Я-образ» рассыпается всякий раз, когда окружаю­щее информационное пространство образует новые фантомы «образов», «смыслов», «проблем» и «угроз». Этот информационный прессинг вынуж­дает человека заново переосмысливать не только внешнюю реальность, но и постоянно выстраивать собственное «Я».

Рефлексивный характер современной идентичности и ее предельная пластичность могут восприниматься как издержки инновационного станов­ления новой общественной системы. Однако реальной альтернативы подоб­ный тип социализации человека не имеет. Даже в тех случаях, когда поиск идентичности происходит на основе наиболее привычных культурных ко­дов и символов, когда он сопряжен с формированием «защитного поля» для маргинализированных социальных групп и индивидов, речь не может идти о действительном воссоздании традиционных социальных связей. Охрани­тельная культурная политика может возродить архаичные, «закрытые» кла- ново-корпоративные формы социализации, которые полностью блокируют влияние на человека информационного общества (под лозунгами «истин­ной веры», псевдопатриотизма, «этнической чистоты» и т.п.). Но подобный регресс возможен лишь в краткосрочной перспективе и в масштабе отдель­ных этнических или конфессиональных сообществ. В условиях глобализа­ции реконструировать полностью «закрытое» общество практически невоз­можно. Более того, охранительная культурная политика способна создать лишь видимость консолидации общества. Паразитируя на иррациональных страхах перед меняющимся миром, она пестует в человеке априорное недоверие к «Другим», создает своего рода «апартеидное мышление» и, в конечном счете, лишь усиливает социокультурный хаос.

Отказ от охранительной культурной политики и активная адаптация к виртуальной культуре информационного общества отнюдь не предпола­гают забвение семейных и конфессиональных ценностей, упадок наций и этносов. Рефлексивная, «открытая» идентичность современного человека по-прежнему зависима от традиционных, в том числе этнокультурных и конфессиональных, факторов. Но меняется характер их воздействия. Тра­диции становятся не основой пассивного восприятия человеком уже усто­явшихся, жестко зафиксированных установок, ценностей и стереотипов, а компонентом предельно многообразного, плюралистичного информаци­онного пространства. Их многообразие позволяет человеку приобщаться к нескончаемому потоку «ролей», «образов», «смыслов». Мультикультур- ное, многонациональное, поликонфессиональное общество превращается в неисчерпаемый информационный ресурс, в многогранную «матрицу» для свободной самоидентификации, для построения образа собственного «Я». Таким образом, преодоление монокультурного мировосприятия, от­каз от деления мира на «своих» и «чужих» становятся залогом развития востребованных личностных качеств — динамизма, критичности, высокой коммуникативной культуры, способности к позитивному восприятию раз­нообразных образцов мышления и поведения и, на этой основе, склоннос­ти к творческому саморазвитию.

О КРИЗИСЕ ИДЕНТИЧНОСТИ | Аналитика культурологии

Автор(ы) статьи: ГРЕБЕНЮК М. Н.
Раздел: СОЦИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

идентичность, кризис идентичности

Аннотация:

В статье анализируются причины кризиса идентичности в России в постсоветский период

Текст статьи:

К самым болезненным жизненным переживаниям относят кризис индивидуальной идентичности [1]. Не менее болезненным является кризис коллективной идентичности. Причинами этого кризиса могут быть: «отрицание символов, распад коллективной памяти, представленной традициями, а также утрата веры в общее будущее, дисгармония между описательным и нормативным образами себя, прерывность в истории, несоответствие между представлением культуры о самой себе и ее образами в других культурах, наконец, чувство неполноценности относительно более совершенной культуры.» Кроме того, кризис идентичности индивидов приводит к кризису зависящий от них социальных институтов [2]. Согласно данной схеме  можно рассмотреть некоторые причины кризиса советской социокультурной идентичности в России.

Во-первых, после крушения СССР произошло отрицание советских символов, во всех плоскостях, начиная с государственных, идеологических:  флаги, гербы, гимн и т. д.; ценностных; этических; моральных; заканчивая экономическими.

Во-вторых, частично произошел распад коллективной памяти. Бывшие

союзные республики не отождествляют свою историю с историей России, давно переписаны учебники по данному предмету в новых суверенных государствах. Выросло целое поколение на постсоветском пространстве, и в лучшем случае молодежь (и не только) ближнего зарубежная относится к России как к экономическому партнеру, нейтральному соседу, чей язык уже является чужим, в худшем как возможному противнику, агрессору, бывшему поработителю. Безусловно, и в самой России уже утратилась вера в тесное или прежнее общее будущее с бывшими территориями. Прежние традиции общения с «экссоотечественниками» также изменились.

В-третьих, такие причины, как дисгармония между описательным и нормативным образами себя и прерывность в истории существуют в Российской социокультурной идентичности не позже чем с эпохи Петра Великого. Ведь, как известно, причиной кризиса идентичности является не только несоответствие индивидуального поведения всеобщим нормам. «Более серьезной причиной кризиса является та мысль, что всеобщие нормы, которым я следовал с чистой совестью и даже жертвуя собой, не могут претендовать на обоснованность и законность, — что признание их было личной или коллективной ошибкой» [3]. Российская история, анализируемая отечественными и зарубежными авторами, традиционно на 50% состоит из таких личных или коллективных ошибок. Но, «об ошибках можно говорить только в том случае, если существует истина» [4].

В-четвертых, чувство неполноценности относительно более совершенной культуры, над которым потрудились не одно поколение отечественных ученых, представителей интеллигенции и власти, насаждаемое народу — также является характерной причиной кризиса социокультурной идентичности. Страны Запада всегда влияли на поиск идентичности российского народа. Это влияние начинается за долго до споров Западников и Славянофилов. Подражание и даже некоторое преклонение Западу, как некому эталону в различных областях и вместе с тем, соперничество происходит практически, с момента образования Российской империи. На наш взгляд Россия сможет обрести стабильную социокультурную идентичность, если сумеет освободиться от этой модели взаимоотношений.

Таким образом, глубина кризиса зависит от нарушения вышеперечисленных факторов.  Советская модель идентичности перестала существовать, новая еще не только не сформирована, но и не сформулирована.

Совершенно очевиден научный факт — идентичность (индивидуальная, коллективная, социальная, политическая, культурная, какая угодно) не является статичной, она всегда подвержена изменениям, это ее нормальное состояние. Идентичность может быть лишь относительно стабильной в нестабильном социальном пространстве. Следовательно, кризисы идентичности неизбежны, более того, для прогресса и развития они необходимы, конечно, желательно иметь способность ими управлять.

Первым результатом кризиса идентичности является — не предсказуемость  поведения затронутых индивидов или институтов. Ценности, которые раньше направляли их действия, устаревают, реакция на новую ситуацию может быть пассивной или активной. В. Хесле утверждает, что кризис идентичности часто вызывает регрессию к более примитивным ценностям. Дезориентация, характерная для любого кризиса идентичности, увеличивает шансы на успех тоталитарных идеологий, которые предлагают простые решения проблем, обещание общности и т.п. Именно по этому идеи тоталитаризма, достаточно популярны в мире и в России. Для того чтобы обрести новую социокультурную идентичность, необходимо иметь новую моральную ориентацию, дистанцироваться от традиционных ценностей. Но, дистанцируясь от них, признавать их достоинства, быть им благодарными за исполнение ими в прошлом ориентиров. Признать скрытую закономерность своего прошлого, примириться с ним, даже если отвергаем его исходя из принятых норм сегодня. Без понимания ощибок прошлого — невозможно прогрессивное будущее [5].

Рассмотрим условия состояние Российского государства в начале 2000-х гг.  по основным показателям, которые  характеризуют следующим образом:

«В экономике стагнация индустриального общества. В идеологии и системе ценностей элит и новых поколений раскол на традиционалистов и прозападников. В политической системе доминирует этатизм: государственные институты довлеют над гражданскими, каковые остаются в зародышевом состоянии. В государственном устройстве тенденция к унитаризму и сдерживание процессов демократического федерализма с достаточной автономией субъектов федерации. В демографических процессах стабилизация неблагоприятных показателей здоровья населения, низкой рождаемости и высокой смертности. В социальном поле высокий уровень имущественного и общекультурного расслоения и крайне низкий уровень социальной защиты. В культуре и образовании тенденции к увеличению разрыва между населением «столиц» и «провинции». В геополитической стратегии государства прагматизм, т.е долгосрочная политика не сформулирована. В гражданской самоидентификации предстоит травма преодоления имперского и великодержавного синдрома» [6]. Так россияне адаптируются к новым условиям жизни, в которых большинство из них находится и сегодня. Трудно с этим не согласиться, несмотря на то, что с момента высказывания этих мыслей прошло почти восемь лет ситуация продолжает оставаться сложной.

Тем не менее, продолжаются поиски пути преодоления кризиса идентичности. Новая российская идентичность должна объединить страну, где каждый ощущал бы себя, прежде всего, гражданином России, а потом уже — русским, адыгом, христианином или мусульманином. В основе такой модели идентичности находится мультикультурализм, принципиальной стратегией выступает диалог культур и коммуникация. Важным является опыт Имперской России, тогда в российской идентичности главным, независимо от национальности и религии, являлось «верноподданичество», то есть лояльность по отношению к существующей власти. Из исторического прошлого отечества, следует обратить внимание на патриотизм, преданность своей стране в формировании общенациональной идеи. Государственность не возможно представить без общей истории, ценностей, без ощущения принадлежности к единой общности страны. Процесс формирования социокультурной идентичности — процесс долгий, происходящий под влиянием многих факторов, он должен происходить максимально естественно, но помощь государства, его целенаправленная политика на наш взгляд есть необходимое условие этого процесса.

Самосознание народа, нации является составной частью социоультурной идентичности, оно формируется на основе исторического опыта и общих ценностей на протяжении нескольких столетий; а также на него  накладывают свой отпечаток современная действительность. Например,  быстро меняющиеся условия: переход к информационному обществу, демократические свободы, «краткосрочная» ментальность, экономический кризис, и так далее, продолжать можно бесконечно.

Культурное самосознание в целом ХХ в. — начала ХХI в.  отмечено множеством регистраций «концов», «закатов», «сумерек», «смертей» «культурных травм» и «кризисов». В этой эпохе произошел определенный перелом в основных традициях западноевропейского мышления, и не только. Оптимистические прогнозы относительно будущего большая редкость. Все чаще, можно слышать о кризисе идентичности, как в отдельных странах, так и о глобальном кризисе идентичности. Самюэль Хантигтон утверждает, что после холодной войны политика в мире стала многополюсной и полицивилизационной. Наиболее важными между странами стали уже не идеологические, политические или экономические различия, а культурные. Люди открывают для себя новые и старые символы идентичности. Народы и нации определяют себя используя такие понятия, как религия, язык, история, ценности, общественные институты. Культура и осознание различной культурной идентичности определяют модели сплоченности, дезинтеграции и конфликта. Для того чтобы избежать глобального цивилизационного кризиса (не хотелось бы употреблять слово войны) мировые лидеры должны вести полицивилизационную глобальную политику, сотрудничать для ее поддержания [7]. Главная задача ведущих политиков, в современных условиях, не только осуществление контроля над кризисами идентичности, направление их в правильно русло, но и участие в построении новой рациональной идентичности основанной на общечеловеческих ценностях и гуманных принципах.

Литература:

1. Хесле, В. Кризис индивидуальной и коллективной идентичности. Вопросы философии. – 1994. — №10. – С. 112 — 123.
2. Там же: — С.112 – 123.
3. Там же: — С.112 – 123.
4. Там же: — С.112 – 123.
5. Там же: — С.112 – 123.
6. Данилова, Е. Ядов В. Институт социологии АН РФ «Молодежь Эстонии» 19 ноября 2003 http://www.demoscope.ru/2003/0137/gazeta09.php Газеты пишут о … :
7. Хантингтон, С. Столкновение цивилизаций / Самюэль Хантигтон; пер. с англ. Т. Велимеева. — М., 2011.- С.12 — 15.

Кризис идентичности — Циклопедия

Кризис идентичности

The Outer Limits: Identity Crisis

Постер фильма

Длительность

45 мин.

«Кризис идентичности» (англ. The Outer Limits: Identity Crisis) — телефильм, 10 серия 4 сезона сериала «Внешние пределы». Режиссер: Брэд Тёрнер. В ролях — Лу Даймонд Филлипс, Роберт Джой, Скотт Крафт, Дэйл Уилсон, Тери Поло.

С давних времён мы верили в переселение разума. Но когда мы, наконец, найдём способ перемещать его в другое тело, — чего мы достигнем? …И что оставим позади?

Военное ведомство США работает над секретным проектом по обратимому перемещению человеческого разума в тело роботов-андроидов, с целью создания армии супер-солдат. В качестве испытуемого в тестах участвует капитан Котер Маккоэ, разум которого несколько раз успешно перемещают в тело андроида.

Так, в одном из таких испытаний Котер, находясь в теле робота, чинит высоковольтную проводку, в то время как его человеческое тело находится в соседнем электрическом кресле в бессознательном состоянии. В целом, испытания проходят успешно, и военные уже задумываются о создании взвода неуязвимых супер-солдат, состоящих из подобных андроидов.

Но во время очередного испытания происходит непредвиденный сбой: в то время как Котер находится в теле андроида, его человеческое тело погибает из-за неисправности электрооборудования системы — в итоге Котер оказывается «заперт» в теле робота. Также выясняется, что у Котера-андроида постепенно обездвиживаются руки и ноги, и через несколько часов он будет полностью парализован и не сможет даже говорить.

Видя, что ничего нельзя сделать, Котер просит отпустить его увидеться с женой. Но военные отвечают отказом, мотивируя это секретностью проекта. Из их слов также следует, что он им больше не нужен, и его вскоре окончательно ликвидируют.

В ответ Котер, запертый в теле андроида, и которому больше нечего терять, ударяется в бега.

[править] Заключительное слово

Один великий философ сказал: попытка сохранить свою личность есть сущность индивидуума. Но что случится, когда однажды тело и разум будут разъединены? Что станет с душой?

[править] Интересные факты

• В сцене, когда Коттер в теле андроида приходит к своей жене и рассказывает ей, кем он теперь является, в момент, когда в дом врываются войска, Коттер, защищая жену, закрывает её своей спиной. Солдаты открывают огонь, но Коттер, приняв град пуль на спину, не только защищает жену от смертельных ранений, но и остаётся при этом невредимым. Эта сцена практически копирует сцену из фильма «Терминатор-2: Судный День», когда в здании торгового центра в начале фильма Терминатор Т-800 закрывает юного Джона Коннора от пуль в момент, когда робот из жидкого металла Т-1000 открывает огонь из пистолета.

Кризис европейской идентичности

Господа! Если к правде святой

Мир дороги найти не умеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!

Пьер-Жан Беранже

 

Главная вина России в том, что мы не разделяем их «ценностей». Европейские (читай, западные) ценности — это либеральная демократия, понимаемая де-факто как светская религия. Эта религия изымает «ценности» из времени, пространства, истории и культуры. Кризис европейской идентичности, когда европейцы не то что не могут — не смеют — определить, кто они есть по своим культурно-историческим доминантам, — важнейшая составляющая этих «ценностей». Индивидуальное сознание, способность исторически и критически воспринимать себя и окружающий мир должны быть уничтожены для того, чтобы наступило торжество демократии. «Всеобщая демократия формально передаёт участие во власти каждому — при условии, что каждый отдаст ей во власть своё сознание». Сергейцев говорит о «механизме сверхвласти, основанной на социальном управлении людьми, идущем вне государства и помимо него». Проще говоря, наша главная вина в том, что мы сопротивляемся «сверхвласти», отстаивая ненужное и неприемлемое для этой «сверхвласти» государство и право на собственное сознание, то есть на критическое отношение к неподлежащим обсуждению «ценностям».

Примером может служить политическая картина нынешней объединённой Европы, где, как известно, поднимают голову всякие маргиналы, радикалы, появился даже термин, уничижительный в западном официозе, — «понимающие Путина». По факту все эти набирающие силу и популярность внесистемные оппозиционеры — евроскептики. При этом самого разного происхождения, ориентации, политических взглядов — левые, правые, клерикалы, антиклерикалы, националисты, интернационалисты… Но что характерно, у них эти взгляды есть. То есть матрица сознания не стёрта до степени религиозной веры в те самые «европейские ценности». И их евроскептицизм равен их антиамериканизму. Что доказывает от противного, что «Европейский проект», во всяком случае в его нынешнем состоянии, является проектом американским.

У автора был разговор с одним украинским человеком (в самом хорошем смысле слова — нормальным киевским человеком, страдающим от того, что между нами происходит), который сказал: «Наверное, обе стороны виноваты, потому что не смогли договориться». Автор вынужден был заметить собеседнику, что это типично украинская позиция. Ни в коем случае не в смысле какой-то особой украинской ментальности. А в смысле образа политического мышления в терминах «прав, не прав», «виноват, не виноват». Это образ политики, присущий или, точнее, навязанный подавляющему большинству стран, особенно входящих в сферу безоговорочного признания тех самых западных «ценностей».

На самом деле такой дилеммы просто не существует. Для держав, можно даже опустить слово «великих», являющихся не объектами, а субъектами политики. Как не существует её в политике вообще. Субъектная страна не может быть «права» или «виновата». Она может и обязана действовать в своих интересах: правильно или ошибочно, рационально или иррационально, просчитать или просчитаться, выиграть или проиграть. И всё. В сегодняшнем мире есть единственная страна, которая легально, публично и откровенно наделяет себя таким статусом, лишая этого права всех остальных. Кстати, в таком контексте всякие разговоры о «вине Америки» и, соответственно, навязшие в зубах обвинения её в пресловутых «двойных стандартах» содержательно нелепы. Какие стандарты могут быть у великой державы, если не «двойные»? Тройные, четверные?.. Или, на самом деле, никакие.

Весь вопрос, собственно, заключается в том, может ли Россия отстоять право быть той державой, к которой применим такой критерий. Что касается главной темы этого номера, от этого самым существенным образом зависит, каков будет «закат» нынешней Европы и возможен ли последующий её восход.

Мы намеренно предварили тему «Заката Европы» не анализом актуальной практики или судьбой Минских соглашений, а его философской систематизацией и осмыслением. Александр Дугин  со своей традиционалистской позиции показывает, как нынешняя Европа превратилась в анти-Европу. То есть нынешние так называемые «европейские ценности» являются абсолютным отрицанием того, на чём строились Европа и европейская идентичность. «Те, для кого никакого кризиса западной цивилизации не существует, просто к ней по большому счёту не принадлежат… Еврооптимистом сегодня может быть только не европейский человек». По мнению Дугина, европейская цивилизация вступила в «терминальную фазу». «Европейская цивилизация, сохраняя отчасти свой фасад, фундаментально перестроена изнутри, населена радикально новыми жильцами, поднявшимися из глубинных подвалов, вылезшими из подземных ходов и захватившими прежних легитимных жителей в заложники». Можно согласиться с Дугиным, который трактует гибель Европы, как подмену её «чем-то совершенно иным». Вопрос в том, может ли это «что-то совершенно иное» существовать и как оно будет взаимодействовать с Россией и миром.

На самом деле, бог бы с ней, с Европой. Несмотря на все иллюзии, подогреваемые квазисамостоятельными «минскими инициативами» сладкой европейской парочки, или даже смотря на них, очевидно, что нынешняя Европа до своего гипотетического распада на национальные государства (а может быть, и после) не субъектна в принципе. Субъектность Европы, если и когда это будет возможно, может быть достигнута только вместе с Россией. Стандартная европейская идея: что мы безумно отстали от Европы, шли не так и не туда, потеряли время — и теперь нам осталось только догонять Португалию. На самом деле именно Россия реализовала предельно и до конца в буквальном смысле на своей шкуре все целевые установки и прожекты европейской цивилизации Нового времени и довела их до логического завершения. Чего Европа в принципе делать не могла и не собиралась. «Теперь мы стоим по ту сторону … западноевропейской культурной цивилизационной мечты. Мы теперь знаем о ней всё: осталось понять, что именно есть это «всё». Эта роль пока ещё не является лидерской, поскольку за нами пока ещё никто не идёт. Нас просто никто не в состоянии понять, поскольку мы ещё не поняли себя сами». То, что мы наблюдаем сейчас в европейском пространстве, — это принудительная, обязательная, тотальная вера в утопию, в которую мы технически верить не можем и не будем, потому что мы это видели, «плавали» и у нас есть прививка. И мы автоматически, безальтернативно становимся лидером процесса новой сборки Европы. Если выживем. Собственно, предложенный нам тест на выживание и покажет, насколько наша заявка на роль самостоятельного субъекта мировой политики соответственна нашим возможностям.

Поскольку вопрос «если выживем и как» является для нас насущным, следующий номер нашего журнала мы посвятим именно этому. Мы намерены отобрать, воспроизвести, дополнить и апгрейдить все наши достойные внимания тексты, посвящённые насущной и конкретной теме: как нам выйти из кризиса. Потому что наш выход из кризиса — в котором мы не сомневаемся — означает совершенно иной контекст и формат всех обсуждаемых нами тем и вопросов. Включая судьбу относительно благополучной Европы и её относительно адекватных ценностей.

Кризис идентичности: левые анти-пробуждение — чушь собачья



Когда критика «политики идентичности» — это просто аргумент в пользу классового представительства при капитализме.

Эта работа является ответом на широкие дебаты, которые постоянно бушуют вокруг политики идентичности и класса. Он затрагивает творчество Адольфа Рида-младшего не потому, что он является худшим примером критики политики идентичности, а потому, что он один из лучших.

Критика Адольфом Ридом-младшим политики идентичности уходит корнями в анализ реакции американского капитализма на освободительные движения чернокожих в 70-е годы и их соавторов в качестве метода демобилизации. Он провел обширное исследование взаимоотношений между расой и классом и того, как политика «расы превыше всего» использовалась для урегулирования классовой борьбы в США.

Однако, игнорируя классовое содержание и революционную политику участников освободительных движений чернокожих 60-х годов, Рид заканчивает тем, что отвергает революционную классовую борьбу как таковую в пользу дальтоничного представления классов руководителями профсоюзов и социалистическими политиками.

Примечание: когда люди говорят о «политике идентичности», они могут иметь в виду все, что угодно, от продвижения отдельных женщин и чернокожих политиков в Демократической партии, законов о доступе к туалетам, ответственности за сексуальное насилие, межсекторальности или городских восстаний против полицейского насилия. Вместо того, чтобы пытаться ограничить определение или использовать несколько альтернатив, таких как « либеральная репрезентативная политика идентичности » против « коммунистической практики, основанной на интерсекциональности », эта статья будет в основном следовать за Ридом в использовании политики идентичности для обозначения одной или всех этих вещей в разное время. , и опираться на конкретные исторические и текущие примеры для определения.

Рид на протяжении десятилетий писал критические оценки роли политики идентичности в американской политике. Его соратник Седрик Джонсон «Революционеры в расовых лидерах» документирует процесс, в ходе которого радикальные черные движения 60-х были кооптированы и демобилизованы в 70-х, что привело к тому, что многие стали избирать черных представителей в местные органы власти и правительства штата. Джон Клегг в Brooklyn Rail обсуждал роль чернокожего представительства в Балтиморе через работу Джонсона в форме как чернокожих полицейских, так и черных местных политиков в подавлении протестов, последовавших за убийством Фредди Грея полицией.

Однако Рид идет дальше, чем указывает на важность черного политического класса в управлении черным рабочим классом. Скорее, он находит истоки черного политического класса в самой черной освободительной борьбе:

Хотя жизнь чернокожих в целом не претерпела значительных улучшений, кроме устранения расовой сегрегации, в 1970-х годах определенные слои в черном сообществе действительно выиграли. Это развитие является прямым результатом активизма 1960-х годов: взаимодействия «движения» и интегративной логики административного капитализма.И эта интерпретация «завоеваний шестидесятых» не может объяснить, что такое «удовлетворение», потому что сама по себе является идеологией именно тех слоев, которые извлекли выгоду из событий 1960-х годов в черном сообществе.

Изучение Ридом этого процесса привело к тому, что он отверг антирасистскую политику как таковую. Вместо этого он утверждает, что класс отвечает за поддержание существующего расового неравенства: сотни лет рабства, десятилетия Джима Кроу, красная линия и т. Д.привели к появлению высоко расового рабочего класса США. С появлением политики «дальтонизма» в 60-е годы и отказа неолиберализма от государства всеобщего благосостояния и гарантий занятости в 70-е годы, теперь именно класс преимущественно поддерживает эти расовые классовые разделения по собственной логике, а не по своей логике. узаконенная дискриминация:

Я все больше убеждаюсь, что вероятная причина в том, что расовая линия сама по себе является классовой линией, которая полностью соответствует неолиберальному переопределению равенства и демократии.Он отражает социальное положение тех, кто может извлечь выгоду из взгляда, что рынок является справедливой, эффективной или даже приемлемой системой вознаграждения талантов и добродетелей и наказания их противоположностей, и что, следовательно, устранение «искусственных» препятствий для его функционирования, как раса и пол сделают его еще более эффективным и справедливым.

В условиях, когда Обама председательствовал на участившихся депортациях иммигрантов, милитаризации полицейских сил и применении слезоточивых газов и резиновых пуль в Фергюсоне и Балтиморе, эта критика представительства чернокожих в электоральной политике как улучшения чего-либо для черного рабочего класса остается актуальной.В этом году машина Демократической партии и либеральный комментатор часто встречали политическую критику Кори Букера и Кемалы Харрис обвинениями в расизме (фигура «расист, сексист, Берни брат» или «альтернативный левый»), даже когда эта критика происходят от черных социал-демократов или коммунистов. Итак, мы можем видеть, что эта стратегия капитала продолжается, и она попутно привлекла сторонника чартерных школ и основателя Campaign Zero Дерэя Маккессона, баллотирующегося на пост мэра Балтимора в 2016 году и одобрившего Хиллари Клинтон на пост президента.Это касается не только Демократической партии: бывший лидер Партии Черных пантер Элдридж Кливер в 1986 году подал заявку в сенат на пост республиканца.

Рид критикует не только освободительное движение чернокожих, но и политику идентичности в целом:

Движения за гражданские права и власть чернокожих предвосхитили наступление этой новой эпохи; феминистская фотокопия черной дороги в никуда была его фарсовым повторением.

По мере того, как я читал больше о работах Рида за последний год или около того и видел, как они использовались в дискуссиях о «политике идентичности», я заметил значительные недостатки как в его историческом повествовании, так и в решениях, которые он предлагает. преодолеть ограничения «политики неолиберальной идентичности».Это сопровождается увольнением тех, кого он критикует как «антимарксистов», а его собственные работы приправлены отсылками к Франкфуртской школе и Маркузе.

Создавая историческое повествование от силы черных до «Черных лиц в высоких местах», Рид не обращается к тем элементам движений 60-х, которые решительно выступали против такого вывода и осознавали риски в то время.

Фред Хэмптон был лидером «Черных пантер» в Иллинойсе и сыграл важную роль в организации «Радужной коалиции», в которую входили, среди прочего, «Молодые патриоты» и «Молодые лорды».Намерение состояло в том, чтобы объединить борьбу на основе идентичности по классовым линиям.

Хэмптон был убит полицией Чикаго в 1969 году, но, хотя ему был всего 21 год, когда он умер, он уже очень ясно понимал, что освобождение черных было связано с отменой капитализма:

Мы не думаем, что лучше всего бороться с огнем с помощью огня; мы думаем, что лучше всего бороться с огнем водой. Мы будем бороться с расизмом не с расизмом, но мы будем бороться с солидарностью. Мы говорим, что не собираемся бороться с капитализмом с помощью черного капитализма, но мы собираемся бороться с ним с помощью социализма. Мы поднялись и заявили, что не собираемся бороться с реакционными свиньями и реакционными государственными прокурорами, подобными этой, и реакционными государственными прокурорами, такими как Ханрахан, с любой другой реакцией с нашей стороны. Мы будем бороться с их реакцией, собравшись вместе и устроив международную пролетарскую революцию.

Отвечая на вопрос о Фреде Хэмптоне в недавнем интервью о Та-Нехизи Коутсе и Берни Сандерсе, Рид сосредоточился на наиболее реакционных элементах черного национализма, а не на каком-либо изложении того, что влечет за собой подход Хэмптона.

Рид также специально отвергает «интерсекциональность», сводя ее к простому кампусному активизму и просто расширению неолиберальной политики идентичности, игнорируя то, что она возникла как работа черных феминисток, конкретно обращающихся к провалам борьбы в 60-х годах.

На самом деле трудно или невозможно найти примеры, когда Рид говорил о Хэмптоне или об организации таких групп, как Движение революционного союза Dodge или Лига революционных чернокожих рабочих.Барабан возник в результате двух событий: восстания в Детройте 1967 года и безудержной забастовки пожилых польских женщин и молодых чернокожих рабочих на сборочном заводе в Хамтрамке. Это также произошло в контексте революционных групп, включая группу Facing Reality, связанную с CLR Джеймсом (в изгнании в Великобритании) и Мартином Глаберманом, и Соответствующий издательский комитет, связанный с Грейс Ли Боггс (это была одна группа до раскола в 1962 году. и оба сохранили присутствие в Детройте).



Возможно, это связано с недостаточным участием Рида в работе и что он действительно ссылается на эти группы. Однако их существование и идеи создают серьезные проблемы для решения Рида ограничений либеральной политики идентичности. Их акцент на самоорганизации рабочих против профсоюзного аппарата и работодателей, отражающий и влияющий на движение Facing Reality к явно антигосударственной коммунистической позиции, находится в прямом противоречии с надеждой Рида на то, что « профсоюзы » могут быть возрождены в коалиции с социалистическая партия.

Если мы посмотрим на вмешательство Рида в практическую политику, он был членом Временного национального совета Лейбористской партии, а в последнее время участвовал в кампании «Труд за Берни», вот он рассказывает о том, почему он был вовлечен:

Что меня привлекло в кампании Сандерса в целом, так это то, что мне, очевидно, нравится то, что он говорит, […] это в некотором роде то, что она стала средством объединения людей в рабочем движении, людей, стоящих и которые представляют людей в рабочем движении, которые сами готовы попытаться еще раз продвинуться в направлении создания некой независимой политики рабочего класса.

Есть связь с лейбористской партией. Вы, наверное, уже видели, что Национальный союз медсестер поддержал Сандерса. Я имею в виду, что они были частью Лейбористской партии. На борту находится президент Объединенного транзитного союза. Он был парнем из лейбористской партии до того, как стал президентом. Марк Димонштейн, президент Американского союза почтовых рабочих, также является активистом Лейбористской партии. Вокруг достаточно людей с такой приверженностью построению политики рабочего класса.

Работа для Берни сводит все воедино.Есть список из более чем 30 000 профсоюзных активистов, которые записались в лейбористскую партию Берни. […]
Чего многие люди, особенно молодые, не понимают, так это того, что, если вы не участвуете в профсоюзном контракте, единственными вашими правами на работе являются права против дискриминации. Но обеспечение соблюдения антидискриминационного законодательства на данном этапе настолько слабое, что вы можете также сказать, что единственные права, которые у вас есть на работе, связаны с профсоюзным контрактом.

Тщательность и внимание к деталям, которые Рид применяет к восстановлению борьбы черных, к сожалению, нигде не проявляется, когда он начинает говорить о профсоюзах или Берни Сандерсе.Чтобы расплатиться с наследием DRUM и LRBW, они должны были бы противостоять не просто организации чернокожих рабочих в профсоюзе, но и борьбе против как своего профсоюза (с полностью белым руководством), так и своих работодателей.

Это не единичный исторический образец, он воспроизводится на протяжении всей истории рабочего движения как в США, так и за рубежом. В книге Глабермана «Забастовки во время войны» показана борьба заводских рабочих против запрета на забастовку, заключенного профсоюзами во время Второй мировой войны.Забастовка Джереми Брехера свидетельствует о том, сколько массовых забастовок в истории США были безумными акциями против протестов профсоюзного руководства, начиная с забастовки на железных дорогах 1877 года и заканчивая послевоенной волной забастовок.

IWW с момента своего основания занимался «солидарным профсоюзным движением», часто объединяя чернокожих и мигрантов, когда они были исключены из основного профсоюзного движения, и уделяя особое внимание получению уступок от работодателей через прямые действия рабочих независимо от того, было ли это союзный договор.IWW Local 8 в доках Филадельфии был одним из первых примеров. То, что Рид предлагает в качестве возврата к классовой политике, вместо этого оказывается возрождением институтов самих профсоюзов в коалиции для поддержки социалистических кандидатов на выборах. Это снова игнорирует историю обоих социалистических кандидатов на выборах в целом, но даже конкретную историю Берни Сандерса, руководившего джентрификацией и повышением арендной платы в Берлингтоне в 80-х годах.

То, что мы видим, — это обвинение «политики идентичности» в неудачах борьбы 60-х годов, что привело к представлению черных в политике как новой форме контроля.Рид не приводит эквивалентных аргументов в пользу классовой политики, хотя истории борьбы и выздоровления в рабочем движении очень похожи.

Вместо «политики идентичности» как таковой, я бы поместил эти неудачи в политику «представительства» и сосредоточил внимание на роли рабочих внутри, а не против капитализма. Рид рассматривает политику идентичности как причину и репрезентацию как симптом, а не рассматривает роль представительства (в руководстве профсоюзов, партийных авангардах и, да, электорализм) как последовательную тему в поражении классовых движений.

На вопрос об ошибках Черных пантер бывший пантера и анархист Лоренцо Ком’боа Эрвин сказал следующее:

Начну со структуры организации. Одна из вещей, которая всегда запоминается мне, — это то, как BPP потерпела неудачу с точки зрения вопроса о лидерстве. Руководство не отвечало перед членами. После того, как стало очевидно, что Хьюи Ньютон явно недееспособен [мягко говоря — страдающий психической паранойей, которой не помогало большое количество кокаина и передозировка силы], мы не смогли удалить его.
Я думаю, что весь этот вопрос касается кадровых организаций, а не структур с широкой базой — кадры — это всего лишь руки, глаза и уши руководства структур. Организации должны иметь более широкую основу; базируется и контролируется сообществом. Полагаю, я больше поддерживаю политику SNCC. Если бы вы могли объединить эти два аспекта и создать широкую организацию с политически ориентированной и воинственной позицией, я думаю, у вас будет шанс создать массовое движение и предотвратить репрессии.

Эрвин говорит сегодня, как мог бы сказать Хэмптон в то время, «может быть автономия с одной стороны (определенно для борьбы черных и борьбы женщин) — и в то же время может быть классовое единство». Здесь на первый план выходят и автономная организация, основанная на идентичности, и коллективная борьба, основанная на классе, причем критика связана с отсутствием подотчетности в революционных организациях и недостаточным вниманием к « политике идентичности » или « классу » как причинам разделения, а не попыткам примирить эти два.


Робин Д. Г. Келли обсуждал неразделимость идентичности и класса в 1997 году в эссе, которое предвосхищает большую часть дискуссий последних 20 лет и которым вам следует заняться целиком:

Я не знаю, сколько раз мне говорили: «Не атакуй их, они на нашей стороне!» […] Группа Гитлина / Томаски совершает серьезную ошибку, изображая движения, борющиеся вокруг вопросов расы, пола и сексуальности, как по своей сути узкие и партикуляристские.Неспособность осознать эти социальные движения как существенные для эмансипации целого остается фундаментальным камнем преткновения на пути построения глубокой и прочной классовой политики.

Здесь мы переходим к обвинению Рида в антимарксизме:

Я был поражен тем уровнем интуитивного и язвительного антимарксизма, который я наблюдал в этой группе защитников антирасизма как политики. Мне не ясно, что этим движет, потому что это принимает форму ехидного увольнения, а не прямых аргументов.Более того, увольнения обычно включают пустое признание того, что «конечно, мы должны выступать против капитализма», что бы это ни значило. В любом случае, характер этого антимарксизма напоминает те правые дискурсы, многие из которых маскировались под либеральные, в которых только упоминания слова «марксизм» было достаточно, чтобы отклонить противоположный аргумент или позицию.

Нам не нужно защищать «антирасистскую политику» как «марксистскую», наша роль здесь не в том, чтобы оспаривать, что такое «антирасистская политика» или «марксизм», а в том, чтобы твердо выявлять борьбу, основанную на расе и гендере, внутри история классовой борьбы.

Однако, поскольку мы рискуем попасть в категорию «антимарксистов» или даже «неолиберальных интерсекциональных идентитарных», мы можем взглянуть на собственные работы Маркса, чтобы определить, как он рассматривал классовые отношения:

Даже самые ранние Маркс и Энгельс в 1845 г. определили пролетариат не как социальную категорию, которую лучше представить в качестве конкурирующего интереса при капитализме, а как одну из сторон социальных отношений, которая должна уничтожить и капитал, и себя как класс:

Напротив, пролетариат, как пролетариат, вынужден уничтожить себя и тем самым свою противоположность, частную собственность, которая определяет его существование и делает его пролетариатом.Это отрицательная сторона антитезиса, его беспокойство внутри самого себя, растворенная и саморазлагающаяся частная собственность.

Намного позже, в Критике Готской программы, Маркс резко критиковал лассальянскую замену программы пролетарского самоубийства программой перераспределения благ при капитализме внутри национального государства:

[..] только тогда можно будет полностью пересечь узкий горизонт буржуазного права и общество начертит на своих знаменах: от каждого по способностям, каждому по потребностям!
Я более подробно рассмотрел «неуменьшенные» доходы от труда, с одной стороны, и «равное право» и «справедливое распределение», с другой, чтобы показать, какое преступление представляет собой покушение на с одной стороны, снова навязать нашей партии, как догмы, идеи, которые в определенный период имели какое-то значение, но теперь превратились в устаревшую словесную чушь, а с другой стороны, опять извращая реальное мировоззрение, для устранения которого потребовалось столько усилий. внушают партию, но которая теперь в ней укоренилась, посредством идеологической чепухи о правых и прочей чепухи, столь распространенной среди демократов и французских социалистов.
[..]
Вульгарный социализм (а от него, в свою очередь, часть демократов) перенял у буржуазных экономистов рассмотрение и трактовку распределения как независимого от способа производства и, следовательно, представление социализма как принципиально включающего распространение. После того, как реальная связь уже давно прояснена, зачем снова идти назад?

Итак, то, что выдается за самоидентифицирующий «марксизм», к сожалению, часто коренится в этой подогретой лассальянской социал-демократии, а не в собственных идеях Маркса.Раскол не в электорализме как таковом, а уходит корнями в концепцию классовой политики как относительной силы рабочего класса как социальной категории (буквально « социальный класс »), конкурирующей за управление капиталистическим производством, а не борьбы за отмена капитала. Это не новый или теоретический аргумент, это был один из фундаментальных расколов в рабочем движении, будь то коммунизм совета KAPD и AAUE и анархо-синдикализм FAUD в противовес СДПГ или комитет по переписке (предшественник Facing Reality). ) образование после отделения от SWP.

Назад к язычку:

Одной из наших проблем является или должна быть тенденция среди рядов неистовых левых провозглашать программно распространяющиеся коалиции и подчинять классовую программу политике контрсолидаристской идентичности.
Я думаю, что мы должны опираться на более дальновидные аспекты программы, например, потребность в бесплатном государственном высшем образовании, демодифицированное здравоохранение и т. Д. И жизненно важную борьбу за прекращение TPP, и да, конечно, против дискриминации по признаку расы , пол, сексуальная ориентация и т. д., а также против неолиберальной полицейской деятельности и постоянно расширяющегося государственного / частного карцерального аппарата, который мы должны понимать и настаивать на том, чтобы другие также понимали, что это классовая проблема.
[…]
Что такое «экономический редукционизм» — проводить кампанию по программе, которая стремится объединить широкий рабочий класс вокруг проблем, разделяемых всем классом, независимо от расы, пола и других линий? По иронии судьбы, в американской политике сейчас есть левые, для которых любая ссылка на политическую экономию может быть подвергнута критике как «экономический редукционизм».

Здесь мы видим фундаментальное ограничение этого «марксизма». Вместо противостояния рабочего класса капиталу, это противостояние «классовой» политики, основанной на либеральном социальном благосостоянии, против «идентитарной» политики, основанной на борьбе с дискриминацией и разнообразием.Он противопоставляет перераспределение признанию. Мы не хотим ни признания, ни перераспределения внутри капитализма (в равной степени, не сработаем против них, поскольку они могут иногда уменьшить вред в краткосрочной перспективе), а вместо этого революционная классовая борьба, приводящая к фундаментальной реорганизации общества, поэтому отвергайте это дихотомия в целом.

Хотя Рид правильно определяет законодательство как о рабочих, так и о гражданских правах как конечный результат «социальных движений», а не избирательной активности как таковой, он быстро отвергает любую деятельность, которая не относится к узнаваемым левым институтам.При этом игнорируется тот факт, что многие уступки движению за гражданские права были сделаны после городских восстаний, а также формальных организаций и маршей:

Такого рода политика также, как мы видели, по крайней мере, со времен Black Power, рай для хастеров. И все тысячелетние версии ерунды New Age-y о безлидерстве и бесструктурности затемняют тот факт, что отсутствие организационных механизмов подотчетности позволяет любому говорить что угодно или отрицать сказанное от имени «движения».
Переоценка политического значения протеста и связанная с этим, слишком знакомая проблема смешения воинственности и радикализма способствуют преувеличению значения извержений, подобных тем, которые связаны с BLM. Воинственность — это поза; радикализм связан с программой социальных преобразований, а протесты вовсе не обязательно бросают вызов властным отношениям.

Это не дихотомия класса и идентичности, с которой мы сталкиваемся, если посмотрим на реальную историю классовой борьбы, а не на широкие апелляции к «марксизму» и «историческому материализму».Вместо этого мы видим борьбу рабочих, выходящую за рамки институтов, которые стремятся их представлять, будь то политические партии или профсоюзы, и даже против них, часто как реакция на разногласия по признаку расы или пола. Борьба чернокожих и работающих женщин против расизма и женоненавистничества велась не просто за «равные возможности» в рамках капитализма, но часто была направлена ​​на устранение структурного неравенства и злоупотреблений внутри как профсоюзов, так и самих революционных организаций, будь то Dodge Revolutionary Union Movement или Mujeres Libres во время Гражданская война в Испании.Элдридж Кливер был необъяснимым лидером «Черных пантер», хваставшимся изнасилованием женщин, а позже и кандидатом от республиканцев в сенат, выступавшим в защиту жизни. Слишком много политики идентичности или слишком мало виноват в этом постоянном женоненавистничестве?


В этом контексте и «политика либеральной идентичности» и «классовая политика» привели к дальнейшей интеграции в капитализм и продвижению представителей и институтов, будь то черные политики или профсоюзы против все еще расового рабочего класса.Поэтому нам нужно смотреть на классовую борьбу не как на утверждение рабочего класса внутри капитализма, а как на уничтожение рабочего класса и капитала. Это означает признание не только сопричастности борьбы против дискриминации к капитализму, но также сопричастности «рабочего движения» к управлению капитализмом против рабочих и поддержанию разделения на основе приписываемых идентичностей, будь то введение цветных полос в профессиях, или недавно президент AFL-CIO Трумка и лидер британской лейбористской партии Джереми Корбин поддержали более строгий иммиграционный контроль.Таким образом, капитал не только воспроизводит расовые и гендерные разделения через классы, но, в свою очередь, эти разделения подрывают движения против капитала и класса — не действия тех, кто работает над искоренением расизма и женоненавистничества, но в абстрактных призывах к « единству », скрывающих реальные разделения и власть. дисбаланс по признаку расы, пола, социального класса, инвалидности и т. д., с которыми необходимо бороться, чтобы их преодолеть. Мы не должны противопоставлять черному представлению классовое представительство, но противопоставлять самоорганизованную классовую борьбу обоим.

С практической точки зрения, хотя мы можем выступать против наемного труда и государства, мы часто ведем оборонительные сражения — против краж заработной платы или сокращения услуг. Как совместить оппозицию наемному труду с борьбой за более высокую заработную плату или оппозицию государству с борьбой за защиту социального жилья? Как мы можем связать эту повседневную борьбу с крупномасштабными мобилизациями, такими как Фергюсон в 2014 году или протестами против «мусульманского запрета» в 2017 году?

IWW и его Комитеты общей защиты, сети солидарности, такие как SeaSol, и модель, предложенная SolFed в Великобритании, Fighting for Ourself предлагают способ связать разрозненные защитные схватки по поводу краж заработной платы, выселений, депортаций ICE, самообороны сообщества от далеких -правые группы и полиция в унитарную организацию, выступающую против наемного труда и капитала.Такие группы, как Project Salvage, сосредоточились на борьбе с женоненавистничеством и жестоким обращением в группах активистов , как и их предшественники в «Черных пантерах» и «Mujeres Libres».

Таким образом, борьба вокруг «конкретных» проблем, которые не затрагивают всех работников (в равной степени или вообще), может быть условием объединяющей борьбы. Это можно наблюдать снова и снова, когда сексуальное насилие вытесняет людей из движений, поскольку преступников защищают партийные и профсоюзные иерархии или влиятельные фигуры в более неформальных движениях.Хотя обвинения в «расколе» и «политике идентичности» неизменно бросаются в адрес тех, кто бросает вызов сексуальному насилию, само насилие блокирует объединительную борьбу. Расизм часто играет аналогичную роль, и таким образом антирасистские усилия — понимаемые в терминах самоорганизованной классовой борьбы — могут быть необходимым условием классового единства, а не неизбежным шагом к представлению черных и неолиберальному менеджменту. Автономная борьба часто возникает, когда эти усилия блокируются в попытке обойти блокировку.Вышеупомянутый пример DRUM в Детройте является ярким примером.

Классовое единство против капитализма не может проистекать из абстрактных апелляций к нему, которые чаще всего являются попытками создать группу избирателей для политической платформы или конкретной партийной группировки. Вместо этого единство должно быть построено из разнородных движений против капитала и государства. Вместо того, чтобы относить движения против полиции и пограничного насилия, сокращение услуг по борьбе с домашним насилием, доступ трансгендеров к здравоохранению как «политику идентичности», мы должны вместо этого признать их важными для движения против капитализма.Поддержка, которую кампании Сандерса и Корбина оказали полиции и пограничному контролю, — это не просто случайность или досадная политическая ошибка, но очень важна для проекта, основанного на управлении капиталом через государство.

Примечание:

В недавно опубликованном журнале Удай Джайн «Белый марксизм, критика якобинцев» выявляется ряд политических аргументов против идентификации, выдвигаемых в журнале такими фигурами, как Вивек Чиббер, Уолтер Бенн Майклс, Ниведита Маджумдар и Адольф Рид.Это напомнило мне о критическом чтении Рида в начале этого года. Однако, хотя Джайн в основном занимается расовой политикой этих аргументов, моей главной критикой Рида было его понимание класса, которое, похоже, не имеет ничего общего ни с Марксом, ни с историей классовой борьбы. Поскольку это было выражено лишь в паре веток твиттера, пришло время наконец написать об этом через несколько месяцев. Эта статья вообще не является прямым ответом на статью Джайна.

Ведущее фото Тони Вебстера

.

КРИЗИС ИДЕНТИЧНОСТИ | Kirkus Обзоры

Расовые и религиозные опасения, а не экономические проблемы, подпитывали победу Дональда Трампа.

профессора политологии Сайд (Университет Джорджа Вашингтона; Игра: выбор и шанс на президентских выборах 2012 г., , 2013 г. и т. Д.), Ваврек (Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе; Гэмбл, , 2013 г. и т. Д.) И Теслер (Университет. . of California, Irvine; Пострасовый или самый расовый ?: Раса и политика в эпоху Обамы , 2016 и т. д.) опровергают некоторые популярные предположения об удивительном исходе президентских выборов 2016 года, на которых два «исторически непопулярных кандидата в президенты» столкнулись друг с другом. В повествовании, изобилующем графиками и таблицами, авторы выступают против распространенной идеи о том, что Трамп привлекал белых избирателей, которые чувствовали себя жертвами потери работы и беспокойства по поводу экономической незащищенности, вместо этого приводя многочисленные доказательства своего утверждения о том, что групповая идентичность имеет большее значение для избирателей, чем восприятие экономических трудностей или неравенства.«Простые рассказы о гневе избирателей, — пишут они, — скрывают, кто и почему рассердился». Они утверждают, что в Республиканской партии «разногласия касались того, как избиратели относились к группам, к которым они принадлежали , а не , включая чернокожих, мусульман и иммигрантов». Эти группы вызвали сильные эмоции и активировали расовую и религиозную идентичность белых избирателей, обе из которых углубились во время президентства Барака Обамы и вызвали негативную реакцию против разнообразия. Авторы называют три основные причины победы Трампа: «раздробленность» внутри Республиканской партии, которая не позволяла партийным лидерам объединяться в поддержку любого кандидата; чрезмерное освещение в СМИ Трампа, из-за которого он казался лидером даже тогда, когда освещение было сосредоточено на скандалах; и «расовая экономика», в которой расовые взгляды «сформировали то, как избиратели понимают экономические результаты.У Хиллари Клинтон были проблемы как с посланием, так и со стратегией кампании, она никогда не привлекала достаточной поддержки со стороны разных избирателей, включая женщин. Авторы сомневаются, что вмешательство России изменило исход выборов. «Контент, спонсируемый Россией», — заключают они, — «составлял бесконечно малую долю» твитов и сообщений, и, хотя этот контент был «вводящим в заблуждение и поляризующим», кампания уже была наполнена подобным подстрекательским контентом. Более того, они утверждают, что «большинство избирателей являются предсказуемыми партизанами, чье мнение трудно изменить.”

Убедительный, хорошо задокументированный анализ выборов 2016 года.

Дата публикации: 23 октября 2018 г.

ISBN: 978-0-691-17419-8

Количество страниц: 336

Издательство: Princeton Univ.

Обзор Опубликовано онлайн: 13 августа 2018 г.

Kirkus Reviews Выпуск: 1 сентября 2018 г.

.

Кризис мультипотенциальной идентичности — Puttylike

С тех пор, как я впервые столкнулся с Puttylike, мне понравился тот факт, что меня интересует практически все. Дрессировка собак? Это могло быть круто! Выращивание овощей? Определенно сделаю это однажды. Кодирование и программирование? В моем списке желающих учиться.

Я также гордился тем, что смог научить себя делать все, что хотел. Однажды мне захотелось создать несколько плакатов, поэтому я научился основам графического дизайна.В другой год я хотел завести блог, поэтому нашел несколько руководств. Легко.

Итак, когда я почувствовал желание начать подкаст в начале этого года, я с нетерпением ждал возможности накопить совершенно новый набор навыков. Как виртуальный помощник, я люблю добавлять новые навыки в свое портфолио. Редактирование аудио было бы отличным дополнением.

Пора изучить новое умение

Я был занят планированием интервью с гостями, и, прежде чем я это осознал, у меня уже было почти двадцать серий. Пришло время разобраться в этом бизнесе по редактированию аудио.

Я открыл программу, вставил в нее файл и посмотрел на все кнопки, которые смотрели на меня. Я понятия не имел, что делаю. Но я дитя Интернета, поэтому я перешел на Google, YouTube и группу подкастеров в Facebook. Кто-нибудь сможет сказать мне то, что мне нужно знать.

Но чем больше я проводил исследований, тем больше запутывался. Что такое сжатие? Мне нужно было нормализовать треки? Как избавиться от нечеткого фонового шума? Я не только не знал, как это делать, я также не знал, что мне нужно было уметь делать.

Не привыкший бороться с чем-то новым, я испугался и вернулся к откладыванию монтажа звука.

Проблема

После того, как я почувствовал себя очень неудобно из-за своей очевидной неспособности овладеть этим новым навыком на некоторое время, я понял, в чем проблема. У меня не было никакого интереса учиться редактировать аудио.

Редактирование аудио — это то, чем я хотел заниматься, но только потому, что хотел создать подкаст. Это было средством для достижения цели. Меня не интересовало, как работает звук и почему он звучит хорошо и плохо.

Но, поскольку я горжусь своей многопотенциальностью, я заставлял себя получать удовольствие от процесса обучения. Я предполагал, что, поскольку меня интересует многое, мне должно быть интересно все. Я пытался заставить себя полюбить то, чего даже не хотел в жизни.

Это осознание стало шоком. Это было похоже на атаку на мою личность. В моей голове я был разносторонне страстным и разносторонне развитым человеком, который мог приложить руку ко многим вещам и получить от них удовольствие, и все же я оказался здесь и оказался побежденным чем-то, что меня не интересовало.

Что делать, если вы обнаружите что-то, что вас не интересует

Очевидно, что обнаружить, что вас что-то не интересует, — не самое худшее, что может случиться с человеком. Но если вы действительно оказались в таком положении и чувствуете себя некомфортно, вот мой совет, как справиться с тем, что может показаться немного кризисом идентичности.

1) Узнайте, что вы пришли за

Мультипотенциалам надоедают интересы, когда они получают то, за чем пришли.Если вам что-то наскучило еще до того, как вы начали, велика вероятность, что в нем нет того, что вы искали. Будьте честны с собой в том, что вы надеетесь получить от этого интереса, и вместо этого сделайте это.

Меня никогда не интересовало редактирование аудио. Я просто хотел запустить подкаст. Можно начать подкаст, не научившись редактировать аудио, чтобы я мог получить то, за чем пришел.

2) Найдите другой способ получить то, что вы пришли за

Если можешь, брось то, что тебе скучно, и займись чем-нибудь получше.Если вы не можете просто отбросить его, найдите ярлык. Возможно, вы могли бы передать это на аутсорсинг, делегировать это или нанять кого-нибудь, чтобы научить вас делать это быстро и безболезненно.

К счастью, я являюсь членом сообщества талантливых и щедрых людей с широким спектром навыков. Сотрудник puttypeep Луис предложил мне провести частный тренинг, чтобы научить меня только тому, что мне нужно знать, чтобы соединить эпизоды подкаста, и ничего более. Менее чем за час у меня появились навыки, необходимые для того, чтобы мои интервью звучали приемлемо.

3) Напоминайте себе о том, что вы любите

У нас слишком много интересов и занятий, чтобы тратить время на то, что нас утомляет. Тратить время и энергию на то, что вас не привлекает, — пустая трата жизни. Напомните себе, что это нормально — не интересоваться всем и вместо этого заниматься тем, что делает вас счастливым.

4) Примите компромисс

Пропустить что-то или поспешить через что-то никогда не бывает идеальным, поэтому позвольте себе смириться с тем фактом, что все, что вы делаете, не будет идеальным.Несовершенное и счастливое лучше, чем совершенное и несчастное, верно?

Хотя я хочу уважать уши своих слушателей, я также должен уважать себя. Отсутствие у меня энтузиазма в отношении редактирования аудио сводилось к тому, что я колебался между несовершенным подкастом и отсутствием подкаста вообще. Я знаю, что если бы мне приходилось тратить часы каждую неделю на редактирование своего подкаста, я бы очень скоро ушел. Для меня лучше иметь подкаст, звучащий нормально, чем совсем не подкаст.

5) Помните, что вы все еще мультипотенциал

Быть мультипотенциалом не означает, что вы должны влюбляться в каждую вещь или уметь хорошо разбираться в ней.У нас нескольких потенциальных клиентов, а не всех — или всего — потенциальных клиентов.

И слава богу! У нас недостаточно времени, чтобы исследовать все, что нам интересно, и так как оно есть. Можете ли вы представить, если бы мы интересовались каждой деталью мира?

Я думаю, что здесь я ошибся. Я взял ярлык, который помог мне понять и объяснить себя, и вместо того, чтобы позволить ему дать мне свободу исследовать все, что я хочу, я позволил ему определить, что я делаю.Помните, что такие ярлыки, как «мультипотенциал», лучше всего работают в качестве сокращений, а не в качестве рецептов.

Преодоление кризиса идентичности

Осознание того, что вам что-то действительно неинтересно, может стать шоком для человека, привыкшего ко всему интересоваться. И это может на мгновение заставить вас усомниться в своей личности.

Но если это произойдет с вами, напомните себе, что ваша мультипотенциальная идентичность связана со свободой, а не ограничениями.Такой путь открывает перед вами целый мир возможностей и увлекательных путей, по которым можно спуститься вниз. Никогда не позволяйте этому ограничивать вас.

Есть целый мир, который стоит исследовать. Чего ты ждешь?

Твоя очередь

Сталкивались ли вы когда-нибудь с тем, что вам совершенно неинтересно? Вас это беспокоило или чему-нибудь вас научило о себе?

.